таять и подчиняться. Рита даже не оглянулась. Она стянула майку, за ней джинсы и стринги. Адонис, уже нагой, подошел сзади и обнял ее. Кисти его рук легли на ее живот и взяли тело в замок. Он был на голову выше, смуглый, мускулистый, и когда он стиснул ее, она оказалась беспомощной в его руках. Рита думала о том, что они никогда еще не были под крышей, не занимались любовью в постели, только под открытым небом, как Адам и Ева, у моря, у скал, в песке или траве, как два на удивление красивых дикаря. И вот теперь их принял этот греческий дом в горах. Длинные черные волосы Адониса доходили до плеч – таких широких и сильных, что она почувствовала себя за каменной стеной. «Банальность, – думала Рита, – но столь вожделенная всеми женщинами мира. Древний инстинкт выживания – спрятаться за такими плечами». Кто она теперь, в этом доме? Рита ощущала, что сейчас меняется ее сущность, она перерождается в кого-то другого. В другую! Но своего нового естества понять пока не могла, и это томительно мучило ее. Она словно стояла перед открытием великой тайны – своей собственной, важной только для нее. И еще одного человека.

Их глаза встретились в отражении.

– Как же ты красив, – прошептала она. – Я с ума схожу по тебе!

– А я давно лишился рассудка, – ответил он и с улыбкой сжал ее еще сильнее.

– Раздавишь! Я же как лягушонок в твоих руках.

– Ты готова? Заниматься любовью? – уточнил он.

– Всегда, милый.

Он подсек ее под коленями и понес на кровать, уложил, потянулся к ней…

– Над нами ангелы, – обхватив его шею, прошептала Рита.

– Что? – глядя на нее сверху вниз, не понял он.

– Я о потолке – там кружат ангелы. Сам посмотри.

Адонис обернулся и мельком бросил взгляд наверх. Потолок был покрыт лепниной – там и впрямь кружили стайками амуры.

– Это чтобы лучше дети делались, – улыбнулась Рита.

– Ты мой ангел, – он ловил губами ее губы. – Ты, милая…

– Эти ангелы – наше благословение, – прошептала она, все горячее отвечая на его поцелуи…

Ложе оказалось не только старым, но и до безобразия скрипучим. Теперь уже было несомненно, что оно помогло родиться на свет божий многим поколениям критян.

Потом, утомленные и счастливые, они смотрели в потолок. Кажется, ангелы были довольны тем, что увидели. Рите казалось именно так. Она даже улыбнулась своей мысли и обернулась к любимому. Из-под его черных кудрей вырвалась и потекла по скуле капля пота. Рита потянулась и смахнула ее пальцами, но руку не убрала. Ей было приятно чувствовать, как пульсирует венка на его виске. Адонис бережно перехватил ее руку, поцеловал ладонь и долго держал ее, прижатой к своим губам.

– Так неудобно, прости. – Рита вновь уставилась в укрытый лепниной потолок старого греческого дома. – В статьях мало пишут о человеческих чувствах. Там – факты, но я когда-то пробовала себя в прозе. Я сейчас переживаю то, что прежде ни с кем…

– Мы думаем одинаково.

– Правда?

– Да.

– Это здорово.

– Кстати, тут есть рынок, – вдруг сказал Адонис. – Таких сыров нигде не найдешь. Сортов – сотни.

– Отлично, – откликнулась Рита. – Обожаю сыры.

– Кажется, они сами выдумывают рецепты приготовления. Я о местных жителях. Кто во что горазд. У каждого второго маленькая сыроварня и винокурня тоже. Туристы отсюда мешками сыры увозят. Хочешь, пойдем и купим?

– Пойдем. – Рита перевернулась, сбросила ноги с кровати и встала. – А моченый горох? – Она хитро прищурила глаза. – Они продают моченый горох?

– А при чем тут моченый горох?

– Что, не догадываешься?

– Нет, объясни.

Рита даже руки выставила перед собой:

– А как же мечта любого просвещенного грека? Древнего, разумеется.

– Говорю же: объясни.

Рита сокрушенно вздохнула:

– Мечта древнего грека – сидеть у огня, запивать моченый горох разбавленным вином и слушать «Илиаду» Гомера. Это я в институте проходила. А вот кто сказал – не помню. Эх ты, грек, – весело усмехнулась она.

– Вот когда вспомнишь, – бросил Адонис, – тогда и попрекай.

Он крепко ущипнул ее за ягодицу, она вскрикнула и ударила его ладонью по спине.

– Пошли в душ, зазнайка, – бросил Адонис через плечо. – И на рынок – за сыром и вином.

Прогулка за сыром растянулась до позднего вечера. Деревушка с разбросанными по склону горы домами, многие из которых превратились в отели, была живописна и хороша. Встречалось много домашних винокурен, пекарен и сыроварен, все хотелось попробовать, посидеть и тут, и там, и вернулись они, когда пронзительно яркий диск луны уже сиял над их головами. Адонис нес тяжелую сумку, наполненную яствами. Они заперли двери, умылись и сразу направились в спальню. Есть им уже не хотелось – только любить…

Среди ночи, на старой чужой кровати, он спросил у нее:

– Ты и впрямь приедешь ко мне?

– О чем ты?

– Послезавтра ты улетаешь в Россию. Но потом правда вернешься сюда, ко мне?

Эти слова горько и больно тронули Риту. Она приподнялась на локте, провела ладонью по его рельефной скуле:

– Почему ты спрашиваешь?

– Я боюсь поверить такому счастью.

– А ты поверь… Конечно, приеду. Меня только одно заботит.

– Что именно?

– Я – журналистка и привыкла быть в гуще событий. Ты – художник, тебе ничего не нужно, кроме холста и моря.

Он привлек ее к себе.

– Я сейчас скажу тебе очень важную вещь.

– Говори.

– Ты для меня дороже моря и любого холста. Такая вот правда.

Не сразу до нее дошел смысл сказанных им слов. И вдруг у Риты брызнули слезы, они потекли по щекам, солью обжигали губы.

– Что с тобой? – Он пытался разглядеть в темноте ее глаза, в которых сейчас сверкали отблески ночи.

А она ревела и ревела. Хлюпала носом. Задыхалась. Это был взрыв таких эмоций, которые Рита Сотникова, легко пролетавшая над землей, подобно воздушному змею, не переживала никогда. Теперь она поняла, что искала сегодня, когда приехала сюда, что пыталась узнать в мутном зеркале с трещинами, в своем отражении, в сердце и душе, в тайне, которую не понимала. А поняла только теперь.

Вцепившись в любовника, Рита уткнулась лицом ему в плечо, потянула носом.

– Господи, – пробормотала она, – я только что поняла: ты для меня дороже моей карьеры и всей прежней жизни. Ради тебя я бы отреклась от всего, даже перестала бы писать, если было бы нужно принести такую жертву.

Так они и лежали, отчаянно переплетясь руками и ногами. Это был их катарсис – один на двоих. Их перерождение, взросление душ. Это была их любовь. Та, о которой писали