Дочки давно жили собственными жизнями, пролетавшими мимо Ани с непонятной ей быстротой: они росли, занимая в мире свои места, и Аня с радостью их отпустила: летите. Так отпускают воздушный шарик, оттого что ему место в небе, а не на ниточке в сжатом кулаке.

Долгие годы Аня Найман чувствовала себя улиткой, спрятавшейся от мира в раковину. Мир пытался ее выманить, завлекал, зазывал, но Аня знала, что ее жизнь еще не началась: все эти годы она делала вид, что живет, растит дочек, любит мужа и им дорожит, пока настоящая Аня пряталась в перламутровой спирали – глубоко-глубоко.

Аня Найман ошибалась: она была не улитка. Аня Найман была гусеница, спящая в коконе и ждущая своего часа.

Он наступил.

Мюрадов попросил ее не уезжать из Москвы – у следствия были вопросы. Аня согласилась, как обычно соглашалась с окружавшими ее людьми. Вечером она нашла среди множества ненужных бумаг в столе Марка копию паспорта их домработницы и купила на ее имя билет на автобус в областной центр, оттуда можно было добраться рейсовым до ее родного места. Она решила, что начнет новую жизнь там же, где окончила старую: в городке на широкой медленной реке, что текла к северному морю, замерзая на зиму. Летом по реке ходили буксиры, тянувшие длинные плоты из поваленного леса. Больше в их краях ничего полезного не росло.

В высоком сейфе московской квартиры Найманов, занимавшей два верхних этажа дома, среди чужих ей вещей и документов Аня нашла свое свидетельство о рождении и двадцать пачек в банковской упаковке по десять тысяч евро в каждой – двухсотенными банкнотами. Аня не знала, что Марк хранит дома наличные деньги, но не удивилась: он делал много вещей, что были ей непонятны и неинтересны.

Рано утром следующего дня Аня Найман уложила деньги в маленький чемодан вперемежку с бельем и двумя кофтами, надела легкий лондонский плащ и вышла из своей жизни.

Плана не было, был позыв к движению. Москва – центр ее существования до отъезда в Лондон – казалась пропитанной прежним и оттого чужой, и Аня – пчелка, летящая на запах цветочного нектара – оставила Москву за стеклом автобуса, увозившего ее в областной северный город, откуда шли маршруты до ее родины.

Она купила черную дешевую теплую куртку и сшитые в Турции черные джинсы в привокзальном магазине на Щелковском шоссе. У нее не было подходящей обуви – теплой, на толстой подошве, но Аня не волновалась: в маленьком чемодане лежало двести тысяч евро, и она чувствовала себя много богаче, чем в многомиллионном лондонском доме: это были настоящие деньги. Их можно было потрогать. Посчитать. И тратить, как она хотела.

Заплатив, Аня спросила у ленивой худой продавщицы-таджички, может ли она переодеться в примерочной кабинке. Та кивнула. Аня Найман переоделась и поглядела в зеркало. Там – в черном, новом и дешевом – отражалась Аня, но не Аня Найман. Она выглядела моложе и некрасивее. Аня себе понравилась.

Аня походила по вокзалу в ожидании автобуса и купила горячие пончики. Она не ела пончики много лет: никто в их окружении не ел пончики. Ели много всякого – самого удивительного, но не пончики.

Аня съела все пончики из синего бумажного кулька и запила кока-колой. Она оглядела просторный зал вокзала “Северные Ворота” и подумала отдать стоящий у ее ног магазинный пакет со старой дорогой одеждой кому-то из сидящих у вокзальных стен нищих: смогут продать. Или станут носить сами. Но решила этого не делать: ей больше не для кого быть хорошей, а быть хорошей для себя Ане было ни к чему.

Она вышла на улицу, нашла большой зеленый мусорный бак и выбросила туда жизнь Ани Найман.

Семен Голодач положил расстрелять Широкова на рассвете – как обещал. Он решил, что казнь будет публичной: у памятника Ленину на городской площади. Чтобы запомнили. Хорошо для поднятия боевого духа личного состава. Да и горожанам будет о чем говорить после ухода новоросского войска.

Здание горсовета, в котором располагался штаб 17-го полка 2-й Луганской, не всегда было горсоветом: в старые, давно забытые времена здесь находился горком партии коммунистов, от которых ничего не осталось, кроме маленькой местной ячейки, гордо собиравшейся на площади у памятника своему вождю по седьмым числам ноября и в первый день мая. Собирались в основном пенсионеры: после выступлений выдавали продовольственные пайки.

До горкома здание служило домом дворянского собрания. О тех временах позабыли все и навсегда. Они казались придуманными и никогда не случившимися, и жили лишь в старых, никем более не читавшихся книгах. Они казались древними, как Атлантида. И такими же безнадежно затонувшими.

Мама была против расстрела на площади: она считала, что Широков должен быть казнен у моста, по которому затем торжественно уйдет 17-й полк. Как прощальный жест. Она предлагала повесить Широкова на балке моста и оставить висеть: пусть горожане снимают сами. Это оставит глубокий след в коллективной памяти населения о посещении Новоросской армии.

Голодач доверял ее интуиции, но в этот раз уперся: он хотел выступить из города ранним утром после расстрела, чтобы пройти большое поле за рекой до асфальтированной дороги в осевшей на землю полутьме. Враг ожидал, что 17-й полк уйдет из города по той же трассе, что и пришел; Голодач же хотел срезать поле и выйти прямо на московское направление, сократив время марша и удивив противника.

– Мама, поймите вы, это – тактическое решение, – спорил Голодач. – Остановка у моста на казнь во время движения полка – потеря времени. Особенно если мы должны оповестить население заранее: в городе действуют активные пособники россиян, сообщат в их штаб. Потеряем тактическое преимущество. Я же поведу бойцов по открытой местности. А если беспилотники? А разведавиация? Определят направление маневра и что? Попадем в окружение? Полк – не ватага пионеров: нужно время поле перейти.

“И жизнь прожить”, – подумала Мама, но вслух не сказала: Голодач не понимал ход ее мыслей, и потому она предпочитала говорить с ним просто, не усложняя разговор ненужными отступлениями. Голодач мыслил категориями долженствования и целеполагания: что нужно делать для достижения поставленной цели. Она мыслила ассоциациями и всплывающими перед глазами образами, полагаясь на голос, звавший ее и говоривший, что, когда и как.

Раньше голос молчал, и сама она словно спала. Потом проснулась.

– Генерал… – Он любил, когда его называли присвоенным званием. – Вы – военный лидер. Вы и должны решать, что оптимально для ведения боевых действий. На мой взгляд, Широкова нужно казнить не обязательно публично, а именно неожиданно: люди проснутся, а он висит на мосту. С доской на груди – за измену делу освобождения России. Люди подойдут и прочтут, каждый сам. Это не то, что им объявят по громкоговорителю: они уже давно привыкли не слушать. Подумайте, проснулась тетя Маруся утром, а на мосту висит предатель. Они сами себя соберут – побегут смотреть. Это более действенно, чем гнать ранним утром на площадь из-под палки. Люди должны знать цену отказа от содействия нашему делу. Иначе не будет страха. А не будет страха – не будет и содействия.