Это кажется магией нам – млекопитающим. Мы размножаемся прямым развитием: после стадии эмбриона имеем одинаковый план строения – какими родились, такими живем и умираем. Только вырастаем в размере. Но у большинства животных жизненный цикл устроен сложнее и включает разные фазы и разные жизни: гусеница и бабочка, головастик и лягушка, полип и медуза. Называется “метаморфоз”. Родился одним, стал другим. Умер третьим. Многогранность. Многожизненность. А у нас, людей, скукота: кем родился, тем и умер. И никакой надежды прожить жизнь кем-то другим. Бабочкой, например. Я бы пожила. Крылышки. Красиво.

Турритопсис размножалась как и другие медузы – ничего особенного. Мне они нравились, потому что у них было красное брюшко – внутри прозрачного желе. Словно красная пуговка. Я часами разглядывала их под микроскопом – плавающих в поисках еды. Ищущих партнеров для спаривания. В общем, все как у людей.

В тот день я проспала и пришла в лабораторию поздно утром. Это было после разрыва с Аристархом; он сказал, что не уйдет от жены: она больна, он не может ее оставить. И не может оставить дочку. А меня может: я молодая, красивая. Я – талант. У меня впереди целая жизнь. Он не хочет стоять на пути. Что-то в этом духе.

В ту ночь я хорошо спала. Думала, не смогу заснуть, а наоборот: пришла домой и, вместо того чтобы плакать, как обычно плакала, когда возвращалась в свою комнату одна, без него, легла и сразу заснула. И проспала допоздна.

В лаборатории утром – по наитию, без всякого плана – я поместила одну Турритопсис в маленький аквариум без еды. Вода стерильная, никаких партнеров для спаривания. Как у меня. Оставила ее умирать. А сама решила жить: у меня же все впереди. Я тогда не знала, что у меня впереди.

На следующее утро в аквариуме не было Турритопсис. А на дне лежал новенький полип.

Три месяца я помещала своих Турритопсис в стерильную воду с одним и тем же результатом: они превращались в полипы. Полипы, как и положено, разделялись на плоские сегменты, из которых развивались новые медузки с красными брюшками. Они быстро росли. Хотели жить. Верили, что у них все впереди.

Следующий этап эксперимента состоял в том, что я их ранила. Как в милицейском протоколе: наносила Турритопсис тяжкие телесные повреждения. Разрезала надвое. Натрое. Результат тот же: Турритопсис отвечала на опасность превращением в полип, из которого затем вырастали новые медузы. Как в сказке: отрубили Змею Горынычу голову, а на ее месте выросли две новые. Только вместо одной Турритопсис вырастало не две, а сотни новых. Сказкам не угнаться за жизнью.

Мои маленькие медузки с красными брюшками могли по желанию – в ответ на голод, ранение, опасность – обращать вспять процесс развития: из конечной стадии в начальную. Как если бы мы могли по желанию превращаться в зародыши. Или даже в сперматозоиды. Например: нечего есть, идет война, посадили в тюрьму, а ты бах – и уже сперматозоид. А потом размножилась в сотни раз.

Я показала результаты Ксавину, и он – добрая душа – сел со мной писать статью. Я хотела сделать это основой диссертации, но Ксавин настоял, что не нужно ждать: нужно публиковать. Дура, дура… Сейчас сидела бы спокойно в Москве в институте, жила бы с каким-нибудь милым человеком. Он бы меня любил. Может быть, я бы его любила. Не как Аристарха, конечно, но по-своему. Не обязательно же любить так. Наоборот: обязательно любить не так. А то счастья не будет. Одни слезы.

Ксавин хотел поставить свое имя на статье как мой научный руководитель. Потому и торопил. Хотя все равно нашли бы: Слонимский кого хочешь найдет.

Статья прошла незамеченной. Так я думала. Никого не интересовали мои прозрачные Змеи Горынычи с красными брюшками. Ксавин потерял интерес, и жизнь потекла, как текла раньше: я осталась той, что и была – аспиранткой с никому не нужной темой исследования. Метаморфоза не удалась.

Через два месяца после выхода статьи меня позвали к Шейникману. Он никогда меня раньше не вызывал: член-корреспондент, замдиректора института, а я даже не кандидат. Позвали без Ксавина – одну.

– Вера Леонидовна, знакомьтесь: это представитель Государственного научно-исследовательского центра товарищ Слонимский. Его организация заинтересовалась вашим открытием.

Слонимский мне сразу понравился: такие нравятся женщинам. Веселый, легкий. Красивые карие глаза. Брюнет. Уверен в себе. Смотрит на тебя, но именно смотрит, а не лапает глазами. Словно хочет тебя понять, узнать. С ним немножко страшно – можно упасть, но веришь, что он тебя подхватит. И возьмет на руки.

С Аристархом – омут: прыгнула и утонула. И сама не поняла, как уже на дне. А с таким, как Слонимский, прыгнула и взлетела. У него на руках.

– Вера Леонидовна, мы хотели бы предложить вам заняться продолжением вашей темы у нас в Центре. Мы сможем предоставить вам собственную лабораторию для исследований. Любое оборудование, включая импортное. Со ставкой старшего научного сотрудника плюс премиальные.

Я не верила: такого не бывает. Свою лабораторию? Без кандидатской?

Шейникман сидел и молчал: он мне ничего предложить не мог.

– У вас академический институт? – только я и спросила. Не знала, что еще сказать.

– У нас лучше, чем академический. Предлагаю вам самой посмотреть на наши условия. Это недалеко от Москвы.

Слонимский сказал правду. Все, что обещал, выполнил: своя лаборатория, отдельная квартира. Деньги. Только забыл упомянуть, что это навсегда: отсюда никто не возвращается. А в полипа, чтобы вся жизнь заново, я превратиться не могу.

Последины могут.

Школьный двор был пуст: уроки заканчивались через десять минут. Я пришел заранее – услышать металлический визг звонка, означающий окончание учебного дня, и – холодок в животе – разглядывать толпу высыпающих из дверей старшеклассниц в коричневых формах с белыми кружевными воротничками, манжетами и черными передниками, пытаясь найти среди них ее. Девочки соревновались, у кого короче платье и выше белые гольфы, и – с начесанными и завитыми челками – выглядели одинаково. Она носила длинные волосы на прямой пробор, закалывая спадающие пряди с обеих сторон у висков и открывая высокий лоб. Ее школьная форма была длиннее и проще других: без лишних кружев. Она, казалось, вообще не любила лишнего. Я любил лишнее. Ничего лишнего у меня не было.

Я знал о ней мало. Ее жизнь была загадкой, как была загадкой вся жизнь вне места, где я жил и откуда тайком – раз в неделю – пробирался в новое чудесное существование, когда меняли код охраны. Оставались резервные шесть минут, во время которых Периметр оказывался неохраняем, незащищен, и я покидал свою жизнь, отправляясь в чужую. Я никого в ней не знал, и никто в этой жизни не знал меня. Хотя теперь я знал высокую девочку с длинными прямыми темными волосами и строгим взглядом.

У нее были голубые глаза.

Девочки и мальчики заканчивали уроки одновременно, но почему-то выходили из школы не вместе. Сначала мальчики, потом девочки. Я не мог понять почему, но и не старался: я ждал ее. С первого дня, как увидел. Я думал, что мы с ней, должно быть, одного возраста, хотя в моем случае возраст не имел ни смысла, ни значения.