– Спасибо. А вот эта личность, – Сорокин указал на Зойку, – вам не встречалась?

Анастасия Степановна заверила, что нет.

– А вы не торопитесь. Припомните, может, в сорок втором, в Минске?..

Зойка чуть заметно вздрогнула, но тотчас сделала вид, что ей просто срочно понадобилось поменять позу. Анастасия Степановна, похоже, была готова отвечать «нет» на все вопросы, но остановилась, некоторое время вглядывалась, потом, явно колеблясь, произнесла:

– Н-нет, не припоминаю.

Зоя усмехнулась, явно расслабившись, и заявила:

– Довольно. Балаган и фарс. За уши притянуто. Еще сейчас, чего доброго, обвините в военных преступлениях, а заодно и всех нераскрытых делах у вас по району. Откупоривайте ваши чернила, гражданин лейтенант.

– Я же сказал, что Зоя передумает, – констатировал Сорокин, – приступайте, Сергей Палыч, а мы пока пройдем в приемную, оформим протокол допроса гражданки… – он повернулся к женщине и со значением закончил: – Лапицкой. Матушки Анастасии.

Капитан проводил женщину в кабинет, прикрыл дверь, пригласил садиться.

– Мы одни, матушка. Давайте разговаривать. Вы не желали прилюдно.

– Верно.

– Вам в канцелярии патриарха сообщили, что тут в приходе служит протоиерей Лапицкий, Марк Наумович.

– Да. Видимо, произошла ошибка.

– Дело в том, что один из товарищей в том кабинете утверждал, что это он Лапицкий Марк Наумович.

– Неудачная шутка, – помолчав, заметила она, – прямо скажу, плохая. Видать, в самом деле надо смириться. Мне сообщили, что расстреляли батюшку, но я, понятно, все надеялась… ведь были случаи. Простите.

– Я сочувствую вам, – искренне заверил Николай Николаевич, – но интересы истины прежде всего.

– Спрашивайте.

– А вот девушка, одетая как мальчик, вам знакома.

Женщина вздохнула:

– Да, ее я знаю. Леночка Гауф, она играла в театре.

– Кого же? – удивился Сорокин.

– Ну кого-кого, уж наверно не Офелию, – улыбнулась Лапицкая, – она травести. Играла мальчиков – Тома Сойера, Кая, Ши Тао, ягнят, пионеров. Всего не упомнишь. Сами видите, какая она.

– Да, приметная, – согласился капитан, – но во время войны она, конечно, сменила амплуа.

– Вы правы. Она работала машинисткой, в общем отделе… – и, сделав усилие, закончила: – В гестапо. – И тотчас подчеркнула: – Я не имею в виду ничего плохого.

– А что же имеете?

– Выживших спросите – все скажут, что она не душегуб. Она фольксдойче, свободно говорит на немецком, а жить чем-то было надо. Она была только машинисткой, потом – заведующей канцелярией. Как видела знакомых в списках на расстрел – сообщала, она спасла многих.

Сорокин со вздохом заметил:

– К сожалению, с тех пор многое изменилось.

Но Лапицкая твердо сказала:

– Товарищ капитан, я ничего под запись говорить не стану. Я знаю, что бывает с теми, кто работал в гестапо, даже просто мыл полы или печку топил. Не желаю грех на душу брать.

Капитан, вздохнув, встал, пожал ей руку.

– Что ж, матушка, спасибо вам и на этом. Вы уж извините, что пришлось вас сорвать с места.

– Ничего, вы же не для своей прихоти, – она глянула на часы, – поеду я. Так что, вызовут меня?

Николай Николаевич, подумав, предположил, что вряд ли, но все может быть.

Распростились по-хорошему. Капитан вернулся в кабинет, переоборудованный в лабораторию.

– Что, готово?

Акимов с тихой гордостью указал на сохнущую «дактокарту» из подручного листа. Зоя с брезгливым выражением лица вытирала пальцы. Лапицкий, взяв себя в руки, делал вид, что все происходящее его занимает, но не очень.

– Ну вот и славненько. – Сорокин, достав из своей папочки другую дактокарту, положил ее на стол рядом с акимовской: – Товарищ Брусникина, сличайте. По-моему, полное совпадение.

Она лишь мельком глянула на обе бумаги и отвернулась.

– Ну и пожалуйста. Я воровка, форточница, признаюсь в кражах… а между прочим, каких? А то, может, у вас на меня нет ничего, а я тут расстегнусь.

– Есть, не волнуйтесь, – заверил капитан, – квартира драматурга Синявского, поэта Лисина, беллетриста Попова, всего семь эпизодов.

– А, так это она в форточку лазила, к Брусникиным! – обрадовался Колька. – Вот, а я решил, что в ушах от слабости звенело. И, надо думать, спряталась у Цукера в подвале?

– Что скажете? – спросил Сорокин.

– Не докажете, – пренебрежительно заметила Зоя.

– Да, первый раз у вас не получилось. И потому вы решили воскреснуть, выдать себя за погибшую Брусникину, чтобы спокойно обыскать бывший каминный кабинет… – Капитан сделал паузу, глянул на Лапицкого: – Сами не расскажете подробности?

– Я ни слова не произнесу, – тихо, спокойно по своему обыкновению, заявил он, – только в присутствии прокурора. Положим, самоуправство признаю, но вы меня обвиняете в чем-то совершенно несуразном.

– В чем же? – тотчас спросил Сорокин.

Поп с улыбкой развел руками: мол, я уже все сказал.

Капитан колебался с минуту, потом встал, пожал руки Кольке и Пельменю:

– Спасибо, товарищи, за содействие. Обязательно направим благодарственные письма по месту работы.

– Нам бы справочки, – попросил Пожарский, – о том, что мы у вас были.

– И хорошо бы сроком до вечера, – деловито сказал Андрей, – все-таки мы утрудились…

– Иван Саныч, обеспечьте.

– Есть.

– Лейтенант, вы остаетесь на телефоне, не соединяйте меня ни с кем, скажем, полчаса. Мне необходимо поговорить с гражданами с глазу на глаз.

* * *

Получив заслуженные «справочки», из которых следовало, что они вызваны в отделение и будут тут пребывать до конца рабочего дня, Колька и Андрей вывалились на свежий воздух.

Пельмень протянул товарищу папиросу:

– Хорошо размялись, а, Никол?

– Не то слово.

– Чего только на свете не бывает. Вот хорошо, что ты сразу сообразил податься на развалины.

– Да уж, оба молодцы, – заметил Пожарский и, помрачнев, заметил:

– Хорошо, что эти двое, Маслов с Приходько, догадались Гладкову посторожить, а то и эту пришлось бы вылавливать из озера.

– Хмельникова, значит, эти двое утопили? – тоже чуть померкнув, произнес Пельмень. – Гадюка, конечно, но что-то жестковатенько. И за что, главное?

– Да плевать на него, по правде, – признался Пожарский, – меня больше интересует, что все-таки они искали в камине.

– И в гробу, – хохотнул Андрюха, – видал, какую траншею вырыли.

– Да, домовина ничего себе была, наверное, какой-то дамочки. Подушки в гробу, кружева всяческие.

– Бр-р, лезть туда – ни за что, – заявил Пельмень и тотчас поправился: – Ну если только очень надо!

– Точно, – поддакнул Пожарский, глянув в другой конец улицы.

Андрюха проследил за его взглядом и радостно оскалился:

– Гля, никак стукнутый вышел? У нас прям конвейер – одного сапожника загребли, а на очереди уже другой.

Колька свистнул. Сахаров, который шел впереди, повернулся и раскланялся.

– Выпустили тебя, болезный? – спросил Пельмень. – Опять барыжить станешь?

– Не стану, – заявил Цукер. – Только я и не барыжил. Иду вот мастерскую открывать, а то попа, говорят, замели во тьму кромешную, а