Лапицкий донес господину коменданту города на лиц, которые взорвали железнодорожный мост, а это по чистой случайности оказались провокаторы.

– Это легко проверить.

– Верно. Равно как и то, что Лапицкий это сделал уже после смерти, то есть даты, указанной в актах о казни.

– Понимаю, – подумав, сказал Сорокин.

– В самом деле? – вежливо усомнился Карзинкин. – Ну, не все такие догадливые и чуткие, так что я точно так же, как и Елена, разницы не вижу…

– Ну это мы оставим на будущее. Насколько я понимаю, Елена помогла вам выбраться из гестапо и после войны вы как-то помогли ей, так?

– Так и есть.

– А потом, насколько я понимаю, уже во время вашей службы в церкви на Ваганьковском кладбище, вы встретились?

– Верно, – чуть подняв брови, улыбнувшись, подтвердил Карзинкин, – кто это донес? А, понимаю. Староста. Он же, насколько я могу судить, указал на Хмельникова и Гарика… ловкий ход мыслей, ничего не скажешь.

– И все-таки, что вы искали в камине?

– Теперь нет нужды скрывать, – Карзинкин, заложив ногу за ногу, обхватил колено тощими пальцами. – Когда отец распродавал имущество, я усердно учился на философском факультете Базельского университета и понятия не имел, что остаюсь на бобах. И тут однокашники начинают поздравлять меня с приобретением легендарного зеленого брильянта, глаза Брамы.

– Почему вас?

– Потому что меня тоже, как и отца, зовут Александром, а в газетах публиковали отчет об аукционе. Можно продолжать?

– Прошу.

– Итак, я прилетел к отцу – и выяснил, что он не только все наше имущество-то профукал, да еще и втайне от меня женился на девице, втрое моложе него. Я вне себя. Прозвучали громкие слова, он объявил, что составляет завещание на нее. Расстались мы со скандалом. Уже из газет я узнал, что помер сумасшедший князь, а в скором времени, узнав о смерти от брюшного тифа моей преподобной мачехи, покончил с собой отец, спрыгнув с красивого швейцарского водопада.

– И вы решили искать свое потерянное наследство.

– Не вдруг, – улыбнулся Карзинкин, – я почитал его пропавшим. Уже после войны, в сорок пятом, я, с документами покойного Лапицкого, явился в Чистый переулок, отрекомендовался, выдал свою легенду. Сами понимаете, у приличных людей принято верить на слово, да и недостаток кадров. Меня тотчас приписали в Воскресенскую церковь, что на Ваганьково.

– Как же у вас получалось водить верующих за нос?

– Это нетрудно. Пригодилась философская подготовка, да и батюшка меня растил в страхе Божьем… да, в отличие от себя, меня он держал в строгости. Я пользовался успехом, говорили: строгий батюшка, но крепкий. Ну а с Ёлочкой, вы правы, мы случайно встретились, когда она влезла за иконами, что ли…

– Больно надо, – подала голос Гауф, – я за ящиком для подаяний.

– Узнали друг друга, порадовались, разговорились о житье-бытье. Она водилась с этим Гариком, – продолжал Карзинкин, – по правде говоря, я не любил покойничка, не верил ему. Было ясно, что эти налеты по наводке на хаты наших пиитов добром не кончатся. Но он был печник, а меня заедала мысль о том, что не мог же отец, имея деньги, сигать в водопад, на него не похоже. Скорее всего, полагал я, тайник где-то тут, и отец, надеясь вернуться, припрятал сокровище в доме, под надежной охраной профессора Шора…

– Вы видели копию купчей.

– Нет. Но вдруг приезжает «паломничек», наслышанный о моей святости. Приходит на исповедь, тихенький, болящий человечек, желтый, желчный, и начинает, охая, намеками, говорить про «грехи», о том, что помогал «князюшку» обманывать, лишить «мальчика» куска хлеба, старика женил на какой-то своей то ли любовнице, а самого подговорил все деньги ухнуть в какой-то камушек. А она, мол, дрянь такая, камушек куда-то сокрыла. У меня в зобу дыханье сперло, я понял, что это отцовский стряпчий Хмельников. Конечно, это безумие, но почему бы не проверить? И Ёлочка настояла.

– Да, это правда, – подтвердила она и, уже не стесняясь, взяла его за руку, – с первого раза не получилось, и сапожник этот меня видел и, как показалось, что-то заподозрил.

– И вы подговорили Шерстобитова.

– А они и без меня были знакомы, Игорь сам на него имел зуб, – уточнила она, – но он и сам оказался сволочью. Теперь я уверена, что он забрал что-то из тайника, когда я легкомысленно оставила его без присмотра. Впрочем, он был так любезен, что согласился убрать свидетеля…

– Да, отзывчивый парень был Гарик, – заметил Николай Николаевич, – а вы ему рамочку подсунули, чтобы подумали, что он ее похитил?

– Что, топорно? – обеспокоенно спросила она. – Не было времени сообразить.

– Почему ж, у вас прекрасно получилось, – заверил капитан, – потом, надо думать, опоили и выкинули с поезда. А рамочка обратно на стол переползла.

– Пожарский, – утвердительно сказала Елена.

Сорокин руками развел:

– Сам мучаюсь, который год. Итак, в тайнике ничего не оказалось.

– Я оказалась в глупом положении. Дурочку валять непросто…

– У вас прекрасно получалось.

– Да, если бы не ваша Гладкова, я бы справилась, но с ней я почти рехнулась.

– А по-моему, очень приятная, восприимчивая девица, – подтрунил Карзинкин.

Елена глянула на него, он поднял обе ладони, как бы сдаваясь.

– А с чего вы, милейший, в могилы полезли?

– Как раз это просто. Я уже сказал, что эта дрянь, моя мачеха, померла в восемнадцатом. Вспомнил слова Хмельникова, подумал: а вдруг в самом деле… проглотила?

– Ну и?

– Опять просчитался, – обезоруживающе признался Карзинкин, разведя руками.

– А Хмельникова вы…

– Он сам виноват, – заметила Елена, – пришел якобы с дарами, а сам шантажировать начал.

– А мешок с сахаром при чем?

– Топили впопыхах, – признался Карзинкин, – было желание, чтобы сразу не всплыл, а после. Мы собирались закончить дела намного быстрее, кто ж знал, что этот негодяй притащил в качестве жертвования сахар с мелом.

– А зачем одинаковым средством жертв травить?

– Кто ж знал, что нашим делом будет заниматься такой гений сыска, – вежливо заметила Елена. – Знала бы – прихватила у герра доктора из минского гестапо побольше разнообразной отравы.

– Так вот откуда она у вас и почему нестандартная формула.

– Да, с тех пор. Там многие живодеры чувствительные страдали мигренями, вот и глотали. Это оксикодон. Мощное средство, и надо немного, но с алкоголем можно и навсегда уснуть.

Воцарилась тишина, такая, которая подразумевает, что все уже сказано и надо приступать к действиям. Сорокин, все обдумав, решил так:

– Вообще я обычно решений не меняю и, раз давши время одуматься, второй раз не даю… но, входя в ваше положение, разрешаю написать чистосердечные. Единственное, что хотелось бы узнать, гражданка Гауф, откуда документы Брусникиной?

– Да так, – сказала она легко, с улыбкой, – положим, что