Дважды он приподнимался из кресла, чтобы сказать: «Простите меня: я не могу продолжать работу без своего брата. Вы имеете право на все, что принадлежит мне, хотя, конечно, это лишь жалкая компенсация за преданность, которую вы выказали нам».

Но каждый раз он вновь опускался на место. Он не мог так поступить. Он знал, что увековечить память брата наилучшим образом можно, сделав так, чтобы Иоганна фон Шпейера навсегда запомнили как человека, который привез в Венецию первую печатную книгу.

И Венделин фон Шпейер принял решение продолжать их общее дело, надеясь, что пятилетняя монополия, выданная Collegio, обеспечила им достаточное преимущество на старте. Вернувшись в Венецию, он узнал, что в городе появилось с десяток новых печатных предприятий, пребывающих на различных стадиях готовности.

После того первого дня, когда он едва не поддался сомнениям, Венделин трудился не покладая рук, закончив печатать труд святого Августина De civitate Dei[101], работа над которым была прервана со смертью Иоганна. Он не знал ни сна, ни отдыха. Он настолько загрузил своих людей работой, что у них попросту не оставалось времени для беспокойства о будущем. Пока пресс безостановочно выдавал печатные листы, он отправился на улицы, принюхиваясь к новым веяниям, возникшим на рынке книгопечатания. Вскоре его честное лицо с широко раскрытыми глазами уже узнавали в окрестных лавках. Куда бы он ни направился, встретив незнакомца с книгой, он брал его за рукав и останавливал, засыпая вопросами о том, что тот читает, и вежливо умоляя сказать ему, что он хотел бы прочитать в дальнейшем. Он подстерегал уважаемых писцов, расспрашивая их о вновь обнаруженных манускриптах. Должен ли он их печатать? Стоит ли ему взглянуть на них? Склонив голову к плечу, он интересовался:

– Это новая мода, да? Она будет пользоваться спросом, да?

Затем он, задумчиво глядя себе под ноги, возвращался в Fondaco dei Tedeschi, полный планов, бормоча что-то себе под нос и ломая голову над тем, где взять деньги на новый проект.

И только в конце 1471 года Венделин приостановил бешеный темп своей жизни, чтобы произвести кое-какие подсчеты, и с изумлением обнаружил, что за восемнадцать месяцев он напечатал тринадцать книг, каждая тиражом в три сотни экземпляров или даже больше. Он знал, что теперь должен проверить свои бухгалтерские книги, чтобы понять, сколько из них он продал. Но стопы печатных листов вокруг stamperia и кислые лица книготорговцев сказали ему все, что он хотел знать.

* * *

Это звучит невероятно, но какая женщина не желает, чтобы мужчина, которого она любит, хотя бы иногда впадал в отчаяние, дабы нуждаться в ней одной? Чтобы она стала единственным спасением и светом в окошке, и он обращался бы к ней не только для того, чтобы она накормила его, подарила ему сыновей и позволила заняться с нею любовью?

Когда умер Ио, моему мужу было очень плохо. И это я пошла к нему на работу и сообщила его людям, что мы отправляемся в Шпейер. Это я нашла нужные слова и сказала им, чтобы они ждали нас и верили в наше общее дело. Я пообещала им, что привезу его обратно. Я очень спешила, чтобы не оставлять его в эти черные дни одного дольше, чем на час.

И жену Ио Паолу я тоже оставила одну. Но та не нуждалась в нашем утешении, замкнувшись в своем горе. Она уронила причитающуюся случаю скупую слезу, когда мы пришли к ней, чтобы рассказать о нашем плане. После этого я совсем ее не видела, разве что мельком. Я видела темные круги у нее под глазами, похожие на рытвины на дороге, когда она отворачивалась, делая вид, что не замечает меня. Но до меня все равно доходили слухи о том, что после смерти Иоганна она по-прежнему требует, чтобы служанка ставила прибор для него на стол и готовила угощение, которое нравилось ему более всего. Однако о ней говорили и то, что она будет вести себя так, пока не появится новый мужчина, чтобы занять его место. Хотя не исключено, что я все это выдумала, потому что мне невыносимо думать о том, как мне повезло по сравнению с ней: мой мужчина по-прежнему со мной, а Иоганна больше нет с нею рядом, и мы с мужем занимаемся любовью, от которой вспыхивают занавески.

Более того, теперь мы навеки связаны нашим долгим путешествием, которое, стоит мне зажмуриться, тут же всплывает перед моим внутренним взором, и я чувствую, как от стука копыт у меня начинает кружиться голова, а снег слепит глаза. Я показала ему свою любовь, а мой маленький срыв, случившийся под самый конец, и то, что он смог простить меня, служат тому вескими доказательствами. Наша любовь по-прежнему велика и становится лишь еще крепче от маленьких разочарований, которые бывают в каждом браке и которые следует прощать ради любви и ради того, чтобы сохранить любовь. Во всяком случае, так я говорю себе.

С тех пор как мы вернулись домой, я стараюсь придумать все новые способы для того, чтобы сделать ему приятное. Я понимаю, что не смогу заменить ему Ио, но ведь я могу стать для него гораздо бóльшим.

Каждый день я рассказываю ему что-нибудь новое о нашем городе, чтобы он поскорее стал в нем своим. Что-нибудь такое, чего он не может узнать сам, я имею в виду.

Если у него и есть недостаток, то совсем крошечный. Тщательность, которая является отличительной чертой всей его расы, иногда буквально закупоривает ему мозги. У него недостает воображения, чтобы иметь дело с Венецией. Он слишком любит логику, и потому мотивы поступков венецианцев ускользают от него, подобно каплям воды, утекающим сквозь пальцы. Если он хочет продать книгу, то говорит о том, какие хорошие слова находятся у нее внутри и как красив шрифт, которым они напечатаны; он теряется, когда венецианцы утрачивают к нему интерес, поворачиваются спиной и уходят. Чтобы покорить покупателя-венецианца, нужно рассказать ему экзотическую сказку об охоте на антилопу, из шкуры которой сделана обложка, и говорить не о самой книге, а о тех мечтах, которые посетят его, когда он начнет читать ее.

Все вокруг кажется ему непривычным и захватывающим, но при этом проникает ему глубоко в сердце, потому что он живет здесь, а не является паломником или купцом. Это похоже на пьесу, когда он иногда может подняться с места и смешаться с актерами в богатых костюмах на сцене. Иногда они признают его, иногда – нет. Вот такие они, венецианцы. Я говорю ему, что в этом нет ничего личного.

Но я согласна с тем, что мы, жители Венеции, не всегда добры к тем чужакам, которые приезжают к нам. Быть может, мы боимся, что своими жадными взорами они отберут радость у нашего города, начнут отщипывать ее незаметно, по кусочку. И, если мы допустим это, то Венеция утратит свой облик и стиль, состарится, обожженная их желаниями, и однажды мы обнаружим, что живем в призрачном городе теней и что вместо воспоминаний нам остались одни обломки.

Поэтому у нас есть свои способы держать чужаков на расстоянии и не подпускать к себе, даже когда они находятся совсем рядом. На запруженных campi[102] мы, ловкие и стройные, обгоняем их и подставляем им подножки, а на узких улочках растопыриваемся, как морские звезды, не давая им пройти. Своими повозками мы отдавливаем им пальцы на ногах. Мы ловко действуем локтями. Мы не улыбаемся им, никогда. Они должны думать, что у нас нет зубов! Кое-кто из обитателей этого города обожает смотреть своими непроницаемо-черными прищуренными глазами, как суетятся и паникуют чужаки. Он будет презрительно ухмыляться уголком рта и цедить слова, которые будут падать, подобно косточкам винограда; их значение будет ясно бедному чужеземцу, как Божий день, и он ощутит себя дураком. И когда венецианец наконец обратится к чужеземцу тем способом, который тот сможет понять, то сделает это с насмешливой улыбкой, словно говоря: «Да, весь мир и твой убогий народишко в первую очередь должны ждать, пока наш город обратит на вас внимание. Потому что никто в целом свете ему и в подметки не годится».