А она не стала есть угощение, которое он приобрел для нее по безумной цене. Отыскав в шкафу черствую булку, Сосия выскребла мякиш, расхаживая по комнате, словно тигрица в клетке, и распахивая окна, чтобы все соседи заметили ее присутствие.

– Я задыхаюсь, – заявила она. – Здесь слишком жарко.

Он полагал, что должен опасаться в первую очередь смущения, которое вызовет необходимость воспользоваться ночным горшком и кувшином с водой, а также утреннего несвежего дыхания и чересчур явного отсутствия у него свежего белья. Но все это оказалось сущей ерундой. Его подстерегала куда более серьезная опасность – Сосия отказалась заниматься с ним любовью.

– Я неважно себя чувствую. У меня такое ощущение, будто ты силой вынудил меня прийти сюда. Я не понимаю, что за игру ты затеял, Бруно, и что ты пытаешься доказать.

А потом она соблазнительно поцеловала его влажным поцелуем, но, когда он жадно потянулся к ней, резко бросила:

– Опять ты думаешь только о себе!

Он возразил:

– Когда ты целуешь меня вот так, мое тело, бедная примитивная конструкция, думает только об этом. – И он погладил ее по бедру.

– Ты настолько расстроил меня своими нелепыми требованиями, что я просто не могу думать о тебе в этом смысле.

«Значит, вот как это бывает у тебя с Рабино?» – отчаянно хотел спросить он и боялся.

Он страдал и изводил себя втихомолку. «Она готова потратить все силы, лишь бы не дать мне того, чего я хочу, вместо того чтобы расстаться с малой толикой, дабы даровать мне капельку счастья. Почему так происходит? Это же нецелесообразно. Только из‑за того, что несколькими ласковыми словами она способна подвигнуть меня на то, чтобы сделать ее счастливой и доставить ей удовольствие? Быть может, в глубине души она все-таки глупа?»

– Не толкайся, – заявила Сосия, когда они устроились рядышком на тюфяке.

Он лежал рядом с ней в дозволенном положении, его напряженное тело находилось в каком-то дюйме от нее, но они не касались друг друга.

А теперь она улыбалась ему, пристально глядя на него, озаренного пламенем свечи.

– Мне придется уйти очень рано утром, – провозгласила она, вглядываясь в его лицо. – У нас не будет времени заняться любовью.

– Ты имеешь в виду, что уйдешь, когда пробьет mattutino?[93] – Предутренний колокол отбивал время, в которое он обычно просыпался с первой мыслью о ней.

– Нет, позже, после maragona[94].

Эти два колокола, отбивавшие час до рассвета и восход солнца, отмечали время предутренних любовных ласк в Венеции.

«Часом позже, – подумал Бруно. – Но мы могли бы проснуться после mattutino, чтобы заняться любовью или хотя бы просто поговорить еще целый час. Или даже больше, поскольку в отсутствие Венделина нет смысла приходить в stamperia так рано. По правде говоря, мы просто ждем его возвращения и ведем себя так, словно ничуть не волнуемся за свое будущее… Но нет. Она не хочет этого, я же вижу. Она намерена сделать так, чтобы я более никогда не потребовал от нее ничего подобного. Да, я и впрямь хорошо усвоил урок. Больше я никогда не попрошу у нее такой ночи, как эта».

– Я хочу спать, – сообщила ему Сосия и поцеловала его так, как никогда не делала раньше – целомудренно, в щеку.

Он поперхнулся слезами. Ее поцелуй обжег его, как огнем. Она оставляла его, погружаясь в сон, точно так же, как оставляла, возвращаясь к Рабино. И сейчас подобное поведение казалось ему еще более оскорбительным и унизительным. Оно продемонстрировало ему, что она способна с легкостью забыть о нем, пусть даже он оставался совсем рядом, возбужденный и уязвленный. Она забылась тяжелым сном, то и дело постанывая и вскрикивая. Дважды, когда он стоял у окна, глядя на залитый лунным светом канал, она выкрикивала что-то гневное на родном языке. А он смотрел на блики на воде, пока у него не замерзли ноги.

Утром, когда он, скорчившись и так и не сомкнув глаз, лежал рядом с нею, она пробудилась и потерлась носом о его щеку. Он спросил со страхом и надеждой:

– Ты не хочешь заняться любовью сейчас, Сосия?

Она ответила:

– Нет. Рано утром я ощутила какие-то позывы, но они быстро прошли.

– Значит, ты снова любишь меня?

Молчание.

– Так что же изменилось?

– Десять часов, полагаю[95].

Он отшатнулся.

Заметив его непроизвольное движение, она сказала:

– А теперь мне пора идти.

Весь день он мучился животом. В желудке у него образовалась леденящая тяжесть, а во рту скопилась желчь.

Мягкий и отзывчивый Венделин фон Шпейер наверняка спросил бы у него, если бы знал о случившемся:

– И это женщина, которую ты удостоил своею любовью?

Его друг Фелис сказал бы:

– Пойдем со мной к Каталани. Забудь о ней. Что в ней такого особенного? Вокруг полным-полно женщин, готовых доставить тебе удовольствие просто так, потому что ты им нравишься.

Но они были ему не нужны. Он опустил взгляд на свою постель.

Простыни, полные неудовлетворенного желания, сбились на сторону и бессильно свисали с тюфяка.

Их вид почему-то вдруг напомнил ему о его сестре Джентилии.

Когда доктора Рабино Симеона призывали на остров Сант-Анджело, сие обыкновенно означало, что ему предстоит иметь дело с неловко прерванной беременностью или тайными родами, обернувшимися чудовищным кошмаром. К тому моменту, как он являлся туда, ребенок зачастую бывал уже мертв, а молодая мать пребывала в забытьи под воздействием крепких напитков, которые варили для себя монахини. Если девушка принадлежала к благородному семейству, сестры вызывали к ней Рабино, дабы ее осмотрел он, а не любящие посплетничать венецианские лекари. Он подозревал, что представительницам среднего класса приходилось самим заботиться о себе, поскольку в речи его пациенток неизменно звучал акцент подлинных патрициев.

Он страшился вызовов, из‑за которых попадал на остров. Но один из них застал его врасплох поздней осенней ночью, когда лодочник из Сант-Анджело забарабанил в двери его дома в Сан-Тровазо еще до наступления рассвета. С трудом поднявшись с дивана, Рабино вздохнул, узнав силуэт мужчины на залитых лунным светом ступеньках внизу. Набросив накидку, он принялся собирать кое-какие инструменты своего ремесла. Через несколько минут он уже выходил из дома, на мгновение задержавшись на площадке первого этажа, чтобы взглянуть, спит ли Сосия в их супружеской кровати. Когда он сам провалился в сон, ее еще не было дома, но сейчас она лежала в постели, глядя на него одним глазом. Второй не был виден под массой спутанных волос, разметавшихся по подушке.