на Олесницы, говорили, что две молодые дамы будущей королевы не могли её нахвалить, превознося её доброту, вежливость, любезность, терпение, и пророча Августу с этим ангелом счастливейшую жизнь.

Двор, от глаз которого ничто не ускользнуло, шептал, что король держится холодно по отношению к будущей супруге, кроме того, что ему наказывал церемониал, не давая ни малейшего знака рождающейся симпатии.

Когда они медленно ехали от шатров в замок, глаза молодой пани постоянно искали жениха, обращаясь к нему с интересом и сердечной симпатией – но король не отвечал на этот взгляд.

Даже не заговорил с ней, когда, возвращаясь к карете, имел для этого время и возможность.

– Всё скоро изменится, – говорили одни, – женщина красивая и, должно быть, удивительно добрая; король к ней привяжется.

Другие предвидели иначе и покачивали головами.

В замке по возвращении из костёла достойнейшие гости вскоре сели за стол. Будущую пару посадили рядом, но сидевший напротив Сигизмунд Старый больше смотрел на невестку, чаще с ней разговаривал, нежней о ней заботился, чем Август, который практически не смел поднять на неё взгляда. Королева Бона тоже сидела гордая и молчаливая, закусив губы, не скрывая своего гнева, а сколько бы раз не взглянула на будущую невесту, её глаза приобретали зловещий блеск.

Компанию оживляли только отец весельем и хорошим настроением, круг его друзей, две дамы-спутницы, Тарновская и Олесницкая.

Усталось от дороги, за которой назавтра должны были последовать венчание и коронация, из соображения хрупкого телосложения Елизаветы, вынудили её скоро отпустить на отдых. Бедная жертва, падающая под тяжестью платья и утомления этого дня, она до конца улыбалась, пыталась выдержать мужественно, бледнела и краснела, но не показала на себе, что держалась из последних сил.

Когда это происходило в больших комнатах, освещённых и нарядных, во всём королевском блеске и великолепии, девушки-фрауцимер наспех приготовили временное помещение, назначенное для Елизаветы, чтобы та могла в нём отдохнуть.

Беспокойная, бледная, но храбрая охмистрина, подруга, заменяющая мать, Кэтхен Холзелиновна, в мгновение ока постелила кровать, достала платье и бельё, и ходила молчаливая и беспокойная, ожидая свою бедную пани. Знала она её и её силы лучше, чем кто-либо на свете, потому что была при ней с детства, потому что любила её как мать. Поэтому такое беспокойство охватило Кэтхен теперь, когда рассуждала, хватит ли ребёнку сил, чтобы справиться со всеми впечатлениями и тяжёлым трудом, какие её тут ждали. Кэтхен не хотела ничего есть, не присела, не могла успокоиться, пока не дождалась свою госпожу.

Ежеминутно она подбегала к дверям, прислушивалась к шорохам, доходящим туда из покоев, и ломала руки, по мере того как наступал вечер, а её пани не приходила. Время казалось ей бесконечным.

Наконец в коридорах послышались тихие шаги, Холзелиновна схватила свечу и выбежала. Ей вели несчастную жертву, которая шла бледная, с улыбкой на губах, но воспитательнице хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что она плелалась к ней уже из последних сил.

К счастью, когда Кэтхен привела её в спальню, у двери не настаивали, чтобы молодая пани оставалась дольше на дворе, и охмистрина могла тотчас запереть дверь.

Бледная, задыхающаяся Елизавета упала на стул, в её глазах были слёзы, но она ещё улыбалась. В сильной спешке воспитательница начала сама её раздевать, растёгивать платье, снимать цепочки, избавляться от пояса, сбрасывать обувь. Две девушки помогали, никто не сказал ни слова. Наконец Кэтхен им кивнула, чтобы отошли, и, накинув на Елизавету ночной плащик, хотела её сразу положить в кровать, когда бедная жертва подняла руки, повесила их на шее воспитательницы, заплакала, подавляя рыдания, её лицо покрыла смертельная бледность, глаза закрылись – она была в обмороке.

Был ли это обморок? Холзелиновна наверняка знала это состояние своего хрупкого ребёнка, потому что, несмотря на страх, какой испытала при виде его, осталась неподвижной, не коснулась её пальцем, не пыталась резко привести в себя.

Белые руки молодой женщины застыли, всё тело болезненно напряглось, дыхание, казалось, прерывается в груди, а на побледневших губах появилась белая пена, которую страдание изъяло из груди.

Кэтхен неподвижно стояла, но не теряя присутствия духа. Медленно положила больную на край кровати, дала ей понюхать какую-то жидкость и начала слегка потирать виски. Она ничего ей не говорила, не спешила приводить её в сознание, словно знала по опыту, что это состояние продлится какое-то время, и что его ничем сильным прерывать не следует.

Лицо Елизаветы было мраморно-бледным, но его мягкое выражение немного изменило страдание. Ещё более неприятное впечатление производили прямые и окоченелые руки и тело. Холзелиновна, стоя над ней, молилась со сложенными руками, по её щекам текли слёзы, а взгляд со страхом бегал к дверям, потому что боялась, как бы кто-нибудь чужой не вломился и не увидел больную в этом стостоянии, которое для всех было тайной.

Королева долго лежала неподвижно, с напряжёнными ручками, словно мёртвая… а воспитательница стояла так над ней безмолвная и дрожащая, когда наконец из уст послышалось лёгкое дыхание, онемевшие члены начали сгибаться и беспомощно опускаться, веки немного поднялись. Кэтхен слегка потирала виски и осторожно приблизила к губам уже приготовленный напиток. Почти незаметный румянец оживил побледневшее лицо, жизнь возвращалась.

Елизавета задвигалась, веки полностью открылись; она увидела стоящую над ней Кэтхен, вытянула к ней руки и забросила их на шею. Мягкая, дивная улыбка, как если бы она пробудилась из обычного сна, пробежала по её губам. Казалось, она не понимает, не помнит, что с ней делалось. Возвращалась к той минуте, когда силы её оставили.

Она чувствовала себя только более слабой и страшно уставшей, но поданный напиток её отрезвил.

– Кэтхен, – шептала она, – это всё очень, очень долго продолжалось. Не правда ли? Ты его видела? Моего наречённого короля? Не правда ли, что он очень красив? Таким я представляла его себе по картинке, который прислали матери. Что за благородные черты, какая панская фигура! И ради меня надел немецкую одежду. О! Я хорошо это поняла! Он не смел на меня взглянуть, чтобы я ещё больше не смешалась. Ноги подо мной подогнулись, в глазах сделалось темно!

С каким великолепием они меня принимали, с каким сердечием! Старый король обнял меня как собственное дитя.

Я видела и чувствовала его слёзы. Буду любить его, как отца.

Холзелин слушала не отвечая, держала в руке рюмку, прикладывала к её губам напиток. Грустное выражение лица рисовало душевную тревогу.

Елизавета вполголоса продолжала:

– Правда, что он очень красив? О! Я давно его люблю и он тоже должен меня любить. Он робок. Я часто глядела