сумерках мы заезжаем в ворота моего дома, смотрящего на нас слепыми провалами темных окон. Меня никто не ждет.

Инга прячет глаза. Она, наверное, думает, что я жалок.

Плевать, если нужно давить на жалость, буду давить. В конце концов, зря что ли меня Кравцова звала идеальным манипулятором. Нужно использовать все возможности.

По ее лицу вижу, что она вспоминает что-то неприятное.

И догадываюсь, что именно.

Поэтому веду ее сразу на кухню, не зажигая свет ни в гостиной, ни в холле.

Ставлю чайник, моя девочка замерзла. С самой верхней полки достаю пачку черного цейлонского, оставшегося еще от счастливых времен. В этом доме чай пила только Инга.

Почему-то мне страшно включать верхнее освещение, будто оно может что-то разрушить. Словно оно проявит на свет что-то такое, из-за чего Инга сбежит, она и так выбрала не свое привычное место в кресле, а стул, ближайший к выходу. В последнее время я узнал, каково это — бояться. И сейчас я боюсь.

И я вожусь с заварочником при свете тусклой лампочки на вытяжке над плитой. Я и чай-то сам завариваю тоже впервые за много лет. Сколько, блядь, ложек?

По нервам ударяет рингтон телефона Инги, взорвавший тишину.

Хочется закричать, чтоб нам не мешали.

Воловецкая смотрит в мобильник и, нахмурившись, поворачивает его экраном вниз, не собираясь отвечать. Я закипаю вместе с водой в чайнике, и одновременно со щелчком у меня вырывается:

— Это он, да?

А самого корчит, как грешника на сковородке.

— Кто? — она бросает на меня короткий взгляд и снова отворачивается, разглядывая магниты на холодильнике, будто они — самое важное, что может быть сейчас.

Мобильник беззвучно жужжит, елозя по столешнице.

Все хуево.

— Тот, у кого ты сейчас… — и я затыкаюсь. Я, блядь, не могу договорить. Пока не произнесено вслух, этого как бы нет. Всего лишь догадки. Ересь. Нереальные предположения.

— Это не он, — тихо отвечает Инга, и меня кидает в лаву.

Ошпаривают ее слова. Значит, он есть. Он существует. Дан не ошибся.

Страшные картины в моем воображении тянут из меня жилы.

Она позволяет ему себя обнимать? Целует его в ответ? Меня корежит так, что я не сразу замечаю, что кипяток попадает мне на руку.

И у меня нет права голоса, мне не в чем ее упрекнуть.

— Тогда почему не берешь?

— Потому что это Жанна… — почти шепотом говорит она, и я еле разбираю слова. — Ей будет неприятно, что я здесь…

Согласно киваю:

— Да, я думал, она мне глаза выцарапает. Могла бы, наверное, вилкой заколола.

Инга смотрит на меня как-то странно.

— Что ты ей сделал? — в голосе слышу нервяк, и это меня напрягает.

Кем же она меня считает? Моральным уродом? Что я даже ее подружку тираню, решила?

— Ничего, но встречаться с ней второй раз мне, пожалуй, не стоит… — пытаюсь повернуть все в дебильную шутку, только мне не смешно, да и Воловецкая сверлит меня недоверчивым взглядом.

Походу, я для нее настоящее исчадье ада.

И ведь любит… считает гребаным чудовищем, и все равно…

Пусть она не верит, но шанс для нас есть.

Не может не быть.

Или шанс есть только для нее? Шанс забыть все к чертовой матери…

Я демонстративно ставлю кружку с чаем на стол перед креслом, и, немного помедлив, Инга перебирается на свое место, привычно заплетая ноги во что-то непостижимое и умещаясь в нутре клетчатого монстра целиком. Разворачиваю кресло вместе с ней к окну, и мы почти в полной темноте таращимся в подступающую ночь, грустно машущую нам ветками в отсветах фонаря.

Это было бы очень уютно, что ли… если бы не было так щемяще, так безвыходно и мучительно.

Инга не смотрит на меня, а я не могу отвести от нее глаз.

От острых коленок, от тонких пальцев, обхвативших кружку, от профиля, от теней, упавших на нежные щеки…

И хочется завыть.

Это ведь все мое, мне принадлежит, зверюга внутри беснуется, и я держусь из последних сил, чтобы не напугать Ингу.

Осторожно вытягиваю из ее рук остывший чай и тяну ее за собой.

Наверх. На второй этаж.

— Это ничего не изменит, — одними губами произносит она, и мне хочется все расколотить к ебеням.

Я слышу эту фразу за сегодня в третий раз и понимаю, что буду ненавидеть эти слова до конца жизни.

На пороге моей комнаты Инга запинается, что-то мешает ей войти, и я опять догадываюсь, что именно.

— Тут никого другого не было.

Врать, что у меня за это время не было подстилок, я не стану.

Но не здесь. После того пьяного траха, я пытался встречаться с девчонкой в Лондоне, но она была пресная, глупая и вообще не Инга. И я забил.

И уж точно я не привел бы к себе.

Спать рядом с кем-то, кто не Инга… Это гребаное извращение.

Я подхватываю ее на руки, пинком распахиваю дверь, делаю пару шагов и прямо с Ингой на руках падаю на огромное кресло мешок, которое обнимает нас со всех сторон, как кокон. Волосы Воловецкой лезут мне в лицо, но я ни за что не разомкну руки, чтобы их убрать. Да и пусть лезут. Лучше так, чем, когда я не могу к ним прикоснуться.

Даже зарываюсь носом поглубже в эти плети-волосы, добровольно отдаваясь этим злым чарам. И плыву в их шелке. Инга — наркота. Дурман. Яд проникающий в поры, отрава, бегущая по моим венам. Моя, блядь, зависимость.

Я буду держаться пока могу, но надолго меня не хватит. Она это понимает.

Воловецкая рвано дышит мне в шею.

Нас накрывает.

Чуть шевельнувшийся пальчик, прижатый к моей груди, становится спусковым крючком.

Глава 48