кромке полыньи, пытаясь разглядеть что-либо на дне, но быстро поняли, что дело это пустое. Что там разглядишь.

Пришлось возвращаться. Арехин был пассажиром сэра Найджел Латмерри, впрочем, несколько раз они менялись. Оба были молчаливы и сосредоточены. Капитан Дикштейн же не мог скрыть радости, выражавшейся в пении старинных извощичьих песен «налейте, налейте скорее вина, рассказывать дале нет мочи». Механик пытался ему подпевать, но за шумом моторов и слова, и мотив разобрать было сложно.

«Еруслан Лазаревич» готовился к возвращению. Давление падало, ветер поднимался, в Арктику возвращалась Зима.

Пока транспортеры крепили в трюме, сэр Найджел Латтмери пытался достучаться до Птыцака, который заперся в каюте.

— Я занят, — неизменно отвечал Птыцак. — Со всеми вопросами — через месяц.

Шихов не заперся, кубрик вообще не запирался, но толку от него было немного. Да, он был там. Да, он вышел оттуда. Да, теперь он знает, в чём его предназначение. А теперь оставьте его, не то он применит Силу.

Дюжий матрос (матрос ли?), присутствовавший при допросе Шихова сэром Найджелом Латтмери, только усмехнулся и легонько, в четверть обычного, толкнул Антона Ивановича, да так, что тот сел мимо стула. Сэр Найджел Латтмери попенял матросу на неуклюжесть. Спустя час этот матрос, спускаясь по трапу, вдруг подвернул ногу и упал, да так неудачно, что сломал ногу (открытый перелом), руку (двойной перелом предплечья), и потерял три зуба, налетев на стальной косяк.

Хорошо, что жив остался, прокомментировал Арехин, ассистировавший Латтмери при репозиции переломов.

Случайность, ответил сэр Найджел. К тому же он выпил немало бренди. А прежде за этим матросом подобные случайности водились? Сэру Найджелу пришлось признать, что подобное случилось впервые. И всё-таки это случайность.

Арехин не стал переубеждать сэра Найджела Латтмери. Команду, однако, английский доктор тоже не убедил: и Птыцака, и Шихова народ сторонился, а уж толкнуть ненароком или даже прикоснуться — об этом и мысли ни у кого не было. Стюард подавал еду обоим в каюты, и каждый раз бледнел белее салфетки.

Порой Птыцак и Шихов прогуливались по палубе. Всегда по пустой: стоило одному из них ступить на неё, как у всех находились неотложные дела в других местах. Исключения составляли Арехин и доктор Брейн (сэр Найджел в последнее время как-то поблек и уступил место рядовому судовому врачу).

Оба они, и Арехин, и доктор Брей, пытались завязать разговор с уцелевшими поляронавтами, но завязки не получалось. Поляронавты либо вовсе не отвечали, либо отвечали невпопад, обыкновенно про погоду вчерашнюю, сегодняшнюю и завтрашнюю. Слова самые обыкновенные, но доктор Брейн находил в них особый смысл, весьма и весьма зловещий.

На пятый день возвращения доктор Брейн напросился к Арехину в гости, пришел с бутылкой бренди и предложил честный обмен: Арехин расскажет, что он видел в дальней зале, а он, доктор Брейн, то, что произошло в зале ближней после того, как Арехин устремился наружу.

Арехин не возражал, но для начала предложил выпить по сто пятьдесят. Сам принял у доктора Брейна бутылку (знаем, знаем как вы плохо играете), сам разлил бренди по стаканам и не сводил глаз с рук доктора, покуда бренди не был выпит. Чтение Шекспира готовит к неожиданностям.

Неожиданностей не случилось. Арехин честно рассказал про купель-бассейн-озеро и необычный планетарий на куполе пещеры. Доктор Брейн, в свою очередь, поведал о том, что из лаза вдруг вылезла змея не змея, червяк не червяк, но что-то очень большое, просто огромное, в диаметре метр, а в длину неопределенное, усеянное крючьями размером с вилку и присосками размером с блюдце.

Щупальце, поинтересовался Арехин. Вы сказали, ответил Брейн.

Десантники открыли по объекту беглый огонь, но толку не добились. Червяк ли, змея или даже щупальце, стало утягивать их в лаз. Видя бесполезность стрельбы и огня (один из десантников безуспешно жег щупальце факелом, но был утянут в ход), Брейн скомандовал отступление, но спастись удалось одному ему. Такие дела.

Они допили бренди, закусив горьким полярным шоколадом и разошлись.

До самого окончания плавания они более в разговоры не вступали, ограничиваясь поклонами вежливости.

15

«Еруслан Лазоревич» пришвартовался в Рижском порту. Птыцак и Шихов незаметно сошли на берег. Незаметно — потому что вахтенный у трапа клялся, что даже крыса мимо него не проскользнула.

Бремя портовых хлопот принял на себя Иван Владимирович Дикштейн, и стало видно, что если не капитан, то управленец из него отменный. Ни одной бумажки не читая он не подписывал. Перечитывал и дважды, и трижды, затребовал специалиста из российского представительства в Риге и вообще превратил акт приема-передачи «Еруслана Лазаревича» в серьёзное и кропотливое дело. Англичане, которых время поджимало, сдавали позиции одна за другой. Даже моторизированные транспортеры Дикштейн сумел перетянуть на свою сторону, как ни упирался доктор Брейн. Брейна он срезал словами «покажите в судовой описи, какому медицинскому подразделению принадлежат мотосани», и тому крыть было нечем.

С Арехиным Дикштейн распрощался сердечно, но пить не стал, мол, отпустил его Глас, и нужно этим пользоваться.

Арехин в свободе от внимания Гласа не был столь уж уверен. В его представлении Глас, кем или чем бы он ни был, сейчас переваривает полученное и потому, как удав, дремлет, но надолго ли хватит дремоты, предсказывать бы не стал. Во всяком случае, шапочка Павла Каннинга всегда была под рукой (местные мастерицы перешили её под берет, и Арехин напоминал то ли художника, то ли менестреля).

В судовых документах «Еруслана Лазаревича» Арехин числился финским гражданином Тапио Тяхти. Финским гражданином он и прибыл в Москву. Документы, сработанные Пролетарским, никаких подозрений не вызывали, быть может, и потому, что подозрений не вызывал сам Арехин. Стоило заменить очки контактными линзами, как он превращался в одного из миллионов. А поскольку мешков со снедью при нем явно не было, не было и чекистско-милицейского интереса к потёртому чухонцу. Едет, и пусть себе едет.

Из Москвы, по-прежнему неузнанный, невелика фигура, он добрался до бывшего имения Саввы Мамонтова, ставшего запретным дворцом новой власти. Охраняли его из рук вон плохо, и у Арехина даже возникла мысль, что это не сколько разгильдяйство, сколько умысел, надежда, что какой-нибудь террорист возьмёт, да и разменяет свою никчёмную жизнь на жизнь вождя мирового пролетариата. Расчистит путь молодёжи, которая давно уже не молодёжь.

В близлежащей деревушке на последние николаевские золотые он купил четверть самогона, свежеиспечённого хлеба, сала, кринку молока и живую курицу. С этими гостинцами он и отправился в Горки.

Охране он сказал, что послан «опчеством», что «опчество» наказало