передать ему продукты лично Ленину или его жене — для поправки здоровья дорогого вожака.

Начальник охраны сало и самогон отобрал, сказав, что это врачи Ленину запретили. А остальное пусть несёт. Там любят подобные выражения всенародной любви. Дал даже провожатого.

Провожатый и доставил Арехина на кухню, где всем заправляла Надежда Константиновна. При виде Арехина она даже глазом не моргнула. Приняла продукты и отвела Арехина в беседку, где и оставила, наказав ждать.

Ждать пришлось изрядно, и провожающий, плюнув, вернулся к своим: самогон и сало ждать не любят. Предварительно наказав вождя мирового пролетариата не волновать, с дурацкими просьбами не лезть, бесполезно, а говорить, что жизнь день ото дня становится лучше и лучше.

Арехин покорно кивнул: ну да, оно вам виднее.

Ленин пришел почти сразу после ухода охранника. Видно, ждал неподалёку.

Подошёл не спеша, любуясь видами надвигающейся осени. Сел в плетёное кресло, откинулся на спинку, вытянул ноги и только после этого поздоровался.

— И вам здравствовать, Владимир Ильич, — сказал Арехин буднично.

— Где бывали, что видели?

— За морем житьё не худо, а лекарства, понятно, перепродали.

— Какие лекарства? Ах, те… Ничего удивительного. При нынешней ситуации нужен рабочий контроль, повседневный и неусыпный. Из беднейших слоев пролетариата. С правом выносить решение на месте, без буржуазной канители. Но дело ведь не в банальном казнокрадстве, не так ли?

— Банальным его не назовёшь, это верно.

— Как вы нашли наших старых товарищей? Да и новых тоже?

— Вас интересует, сильно ли изменились ли они?

— Меня интересует, сильно ли изменился я.

Арехин посмотрел на Ленина.

— Дело это не столь и сложное — в вашем случае.

— Вы полагаете?

— Вы — человек пишущий. Литератор. Возьмите наугад по одной статье из написанного за каждый год. И прочитайте, будто читаете чужое.

— Уже.

— Ведь и напрягаться не пришлось, верно? Кажется, будто писал незнакомец.

— Совершенный незнакомец, — подтвердил Ленин.

— Вот вам и ответ. А вот и другой способ.

— Есть и другой?

— И тоже простой. Возьмите бумагу, карандаш, и честно, как на духу, напишите, чего вы хотели десять лет назад, и на что были во имя этого готовы пойти десять лет назад. Только философий не разводите, всё должно уместиться на одной странице. И то же самое — для сегодняшнего дня. Потом положите страницы рядом и сравните. И сразу всё становится ясным.

— И этот кунштюк я проделывал. Не совсем так, как вы советуете, без карандаша, но сравнивал.

— Тогда чего же вы хотите? То есть я знаю, чего вы хотите: уверений, что если и изменились, то только к лучшему.

— А разве это не так?

— Зависит от определения. Что такое хорошо, и что такое плохо.

— Вы часом, не того… не попали в плен к химерам совести, морали, общечеловеческих ценностей и прочих фикций, о которых любит распространяться Горький?

— Я не поклонник Горького, и о чем он распространяется, имею самые смутные представления. Что-нибудь вроде «счастье для всех даром, и чтобы никто не ушёл обиженный».

Ленин рассмеялся.

— В точку!

— Но счастье и редко, и мимолётно. Вряд ли существует совершенно счастливый человек, если, конечно, исключить пьяных, курильщиков опиума и поэтов, опубликовавших первое стихотворение. А «даром» — синоним «за чужой счёт». Допускаю, что у меня свои химеры, может, даже пострашнее горьковских, но всеобщее счастье среди них не водится.

И если вы вдруг чувствуете, что кто-то вам нашептывает, что всё напрасно, всё не так, как надо — плюньте в него и прикажите вытолкать взашей.

— А если и шеи-то нет никакой?

— Тогда просто плюньте и велите откупорить бутылку шампанского.

Ленин вздохнул:

— Врачи не велят. Говорят, у меня сильнейшее переутомление, и всякие раздражители, алкоголь или табак, только усугубят положение.

— Скажите откровенно, много ли шампанского вы выпили в этом году?

— Не много. Шампанского я не пил с… Да, с рождества семнадцатого года. Да и то… Шипучее вино, а не шампанское.

— Ага. И именно в шампанском врачи видят источник утомления? Вы же материалист. Не верьте никому на слово, все поверяйте опытом. В царских погребах осталась дюжина-другая бутылок? Уверен, найдётся. Только смотрите, чтобы откупоривали при вас.

— Вы тоже считаете, что меня могут отравить?

— Тоже?

— Надежда Константиновна взяла кухню в свои руки. Готовить она не умеет, но в людях разбирается. Уже троих уволила.

— Застигла с ядом?

— С ядом — разговор был бы другой. Просто глаза не понравились.

— Глаза — это серьёзно. Кстати, о глазах и гласах: есть один замечательный учёный-самородок, Циолковский. Работал учителем в провинции, сейчас живет в Калуге и жизнь влачит самую жалкую. А меж тем, мог бы много пользы принести и стране в целом, и революционному правительству.

— В какой области?

— Ментальная безопасность. Он считает, что возможность внушения мыслей вполне реальна, и предлагает меры по её предотвращению.

— Шарлатан?

— Не более, чем ваши доктора.

Ленин достал из кармашка пиджака блокнот и написал карандашом «Циолковский, учитель, Калуга, срочно».

— Ну, а окружение… Как вам показались Троцкий, Дзержинский и другие?

— Плох тот генерал, который не мечтает стать Наполеоном.

— Вот и я так же думаю. Уж лучше быть среди хороших генералов, пусть и метящих в Наполеоны, чем окружить себя посредственностью, которая всё равно метит в Наполеоны.

Подошла Крупская.

— Вы закончили?

Ленин вопросительно посмотрел на Арехина.

— Предположений, догадок и страшных сказок у меня ещё восемь коробов, но главное, я, пожалуй, сказал. Шампанское и Циолковский.

Крупская посмотрела на Ленина тот кивнул: так и есть, главное сказано.

— Тогда спасибо, что навестили нас, — сказала Крупская.

— Вообще-то меня здесь нет. Я сижу в шведской деревеньке и шлифую шахматную защиту собственного имени. С защитами всегда так: забросишь хотя бы на неделю, и впору начинать сызнова. Щели, подкопы, измены.

Ленин и Крупская переглянулись.

— Это мы понимаем. Это мы очень понимаем.

Занавес

Возвращался Арехин прежним путём. Почему бы и нет? Чтобы не было вопросов, куда девался ходок «от опчества».

Проходя мимо караульного поста, он махнул рукой часовому, выглянувшему из окна.

Часовой махнул в ответ, дождался, покуда путник отойдет подальше и вернулся к столу, по которому среди сала, хлеба, сыра и прочей снеди сновали десятки упитанных крыс.

Nota