верят в далекое, безмолвное, тайное всемогущество некоего духа, остается только очевидное всемогущество материи.

В этом неизбежная нелепость всякого материализма. Если бы материалист мог отбросить всякую заботу о благе, он был бы совершенно последовательным. Но он не может. Самая сущность человека есть не что иное, как постоянное усилие, направленное к неведомому благу. Материалист – человек. И поэтому неотвратимо приходит в конечном счете ко взгляду на материю как на машину по производству блага.

Основное противоречие человеческой жизни состоит в том, что человек, даже имея своей сущностью усилие, направленное на добро, в то же время всем своим существом, как мышлением, так и плотью, подчинен слепой силе – необходимости, абсолютно безразличной к добру. Так оно и есть; и именно потому ни одна человеческая мысль не может избежать противоречия. Но противоречие далеко не всегда бывает критерием ошибки, подчас оно является признаком истины. Это знал Платон. Но все зависит от случая. Бывает законное и незаконное использование противоречия.

Незаконное использование – это когда две несовместимые мысли соединяются так, будто они совместимы. Законное использование состоит, во-первых, в том, чтобы, когда нашему сознанию представляются две несовместимые мысли, исчерпать все ресурсы интеллекта, чтобы попытаться устранить по меньшей мере одну из них. Если это невозможно, если они обе настойчиво заставляют принять их, то нам следует признать противоречие как факт. Затем мы должны воспользоваться им как двуручным инструментом, как щипцами, чтобы войти через него в прямой контакт с трансцендентной областью истины, недоступной человеческим способностям. Прямой, даже если он осуществляется через посредника, точно так же как на осязание напрямую влияют шероховатости стола, по которому мы водим не рукой, а карандашом. Этот контакт реален, хотя и относится к числу вещей, которые по природе невозможны, поскольку это контакт между разумом и тем, что немыслимо. Он сверхъестественен, но реален.

Это законное использование противоречия как перехода к трансцендентному имеет эквивалент или, еще можно сказать, образ, весьма распространенный в математике. Оно играет существенную роль в христианской догматике, как можно понять относительно Троицы, Воплощения или любого другого примера. То же самое и в других традициях. В этом, возможно, и заключается критерий распознания подлинных религиозных и философских традиций.

Это прежде всего фундаментальное противоречие между благом и необходимостью или эквивалентное ему противоречие между справедливостью и силой, использование которых составляет критерий. Благо и необходимость, как сказал Платон, разделены безмерным расстоянием37. У них нет ничего общего. Они целиком различны. Хоть мы и вынуждены приписывать им единство, это единство – загадка; оно остается от нас сокрыто. Созерцание этого непознаваемого единства и составляет подлинную религиозную жизнь.

Создание фиктивного, ошибочного эквивалента этого единства, который был бы понятен человеческим способностям, составляет суть низших форм религиозной жизни. Любой подлинной форме религиозной жизни соответствует некая низшая форма, которая, по видимости, опирается на то же учение, но не понимает его. Зато обратное утверждение будет неверным. Есть способы мышления, совместимые лишь с религиозной жизнью низшего качества.

В этом отношении весь материализм, поскольку он приписывает материи автоматическое производство блага, следует отнести к низшим формам религиозной жизни. Что справедливо даже относительно буржуазных экономистов девятнадцатого века, апостолов либерализма, которые говорят о производстве прямо-таки в религиозном тоне. Но еще более верно относительно марксизма. Марксизм есть совершеннейшая религия – в самом нечистом смысле этого слова. В частности, он имеет то общее со всеми низшими формами религиозной жизни, что постоянно использовался, по очень точному выражению Маркса, как опиум народа38.

Впрочем, духовность – такая, как духовность Платона, – отделена от материализма лишь одним нюансом, лишь одной бесконечно малой величиной. Которая говорит не то, что добро является автоматическим продуктом необходимости, а что Дух господствует над необходимостью посредством убеждения; он убеждает ее обращать большинство происходящих вещей к добру; и необходимость побеждается этим мудрым убеждением39. Подобно этому, Эсхил говорит: «Бог не прибегает к насилию. Все, что божественно, не требует усилия. Пребывая в вышних, Его мудрость тем не менее действует оттуда, от Его пречистого престола»40. Ту же мысль мы находим в Китае, в Индии, в христианстве. Она выражена в первой строке «Отче наш», которую лучше было бы переводить как «Отец наш – тот, Небесный», и еще больше – в чудесных словах: «Отец ваш, который втайне»41.

Доля сверхъестественного здесь, на земле, есть тайна, молчание, бесконечно малое. Но действие этого бесконечно малого имеет решающее значение. Персефона думала, что ничем не связывает себя, когда, наполовину принужденная, наполовину соблазненная, согласилась съесть одно-единственное зернышко граната; но с этого момента иной мир навсегда стал ее царством и ее родиной42. Одну жемчужину в поле трудно и разглядеть43. Горчичное зерно – наименьшее из семян…44

Решающее действие бесконечно малого есть парадокс; уму человеческому трудно его распознать; но природа, это зеркало божественных истин, повсюду являет его образы. Как, например, катализаторы, бактерии, ферменты. По сравнению с твердым телом точка бесконечно мала. Однако в каждом теле есть точка, перевешивающая всю его массу, так что если эта точка поддерживается, тело не падает. Ключевой камень свода с высоты поддерживает все здание. Архимед говорил: «Дай мне точку опоры, и я подниму мир». Безмолвное присутствие сверхъестественного в земном мире и есть эта точка опоры. Вот почему в первые века христианства Крест сравнивали с весами.

Если бы на совершенно удаленном от мира острове жили только слепые, свет для них был бы тем же, чем для нас является сверхъестественное. Сначала нас может соблазнить мысль, будто свет для них ничего не значит, и, создав для них физику, в которой нет никакой теории света, мы дали бы им полное объяснение их мира. Потому что свет не бьет, не толкает, не имеет веса, его не едят. Для них он отсутствует. И все-таки не учитывать свет нельзя. Только благодаря ему деревья и растения, вопреки силе тяжести, поднимаются к небу. Только благодаря ему созревают семена, плоды и все, что идет в пищу.

Утверждая, будто благо и необходимость находятся в трансцендентальном единстве, мы даем основной человеческой проблеме непостижимое решение, особенно когда прибавляем к ней (а это необходимо) еще более непостижимую веру в то, что от этого трансцендентального единства нечто передается тем, которые, не постигая его, не будучи в состоянии действовать относительно его ни разумом, ни волей, созерцают его с любовью и желанием.

Ускользающее от человеческих способностей, по определению, не может быть ни подтверждено, ни отвергнуто. Но оно влечет за собой следствия, располагающиеся на более низком уровне, в области, доступной для наших