случаи, считалось необходимым для поддержания духа войска. Торговле соответствует своя мораль, в которой кража является преступлением по преимуществу, зато любой выгодный обмен предмета на деньги законен и хорош. Характер, общий для всех этих моральных норм и для всех видов социальной морали, выражен Платоном в категоричной формуле: «они называют справедливыми и прекрасными вещи, носящие характер необходимости, ибо не знают, сколь велико поистине расстояние между сущностью необходимого и сущностью благого»50.

Концепция Маркса состоит в том, что моральная атмосфера каждого определенного общества, проникающая повсюду и сочетающаяся с особой моралью каждой среды, сама составляется через смешение групповых моральных принципов в дозировке, точно отражающей количество силы, которой обладает каждая группа. Таким образом, в зависимости от того, доминируют ли в обществе крупные землевладельцы, или военные, или торговцы, или промышленники, или банкиры, или бюрократы, все оно будет пропитано мировоззрением, связанным с профессиональной моралью землевладельцев, или бюрократов, или военных и так далее. Это мировоззрение будет выражаться повсюду: в политике, законах и даже абстрактных, по видимости бескорыстных спекуляциях интеллектуалов. Каждый будет ему подчинен, но никто не будет этого осознавать, потому что каждый будет верить, что это не какая-то частная разновидность восприятия, а способ мышления, присущий человеческой природе.

Все это в значительной степени правда и может быть легко проверено. Ограничусь лишь одним примером: кража занимает в Уголовном кодексе Франции место, достойное удивления. При определенных отягчающих обстоятельствах она карается более сурово, чем изнасилование детей. Но у людей, составлявших этот кодекс, были не только деньги, но и дети, которых они, вне сомнения, любили; и если бы им пришлось выбирать между потерей части своего состояния и осквернением своих детей, ничто не дает оснований предположить, что они выбрали бы деньги. Однако при составлении кодекса они, сами того не ведая, были всего лишь органами социальных рефлексов; а в обществе, основанном на торговле, кража является антисоциальным поступком по преимуществу. В то же время, например, торговля женщинами есть разновидность торговли; поэтому наказывать за нее затруднительно, а само наказание – мягко.

Однако имеется столь много фактов, по-видимому противоречащих теории, что она была бы отвергнута сразу же после проверки, если не уточнять ее с учетом временнóго фактора. Человек консервативен, и прошлое имеет свойство держаться собственным весом. Например, значительная часть кодекса унаследована от времени, когда торговля была гораздо важнее, чем сегодня; таким образом, в целом моральная атмосфера общества содержит элементы, происходящие от классов, некогда господствовавших, но либо уже исчезнувших, либо более или менее утративших влияние. Но верно и обратное. Как лидер оппозиции, которому суждено стать премьер-министром, уже имеет клиентуру, точно так же класс, пока еще более или менее слабый, которому предстоит вскоре стать господствующим, уже имеет вокруг себя некую заготовку круга идей, которые будут доминировать вместе с ним и через него. Так Маркс объяснял социализм своего времени, включая феномен самого Маркса. Он смотрел на себя как на ласточку, простое присутствие которой предвещает приближение весны, то есть революции. Он был для самого себя предзнаменованием.

Второй шаг в его попытке объяснения заключался в поиске механизма социального могущества. Эта часть его мысли крайне слаба. Он считал возможным утверждать, что соотношение сил в данном обществе, если абстрагироваться от пережитков прошлого, полностью зависит от технических условий производства. При наличии этих условий общество имеет структуру, которая делает возможным максимальное производство. Стремясь производить все больше и больше, оно улучшает условия производства. Таким образом, эти условия меняются. Наступает момент, когда непрерывность процесса нарушается, подобно тому как вода, постепенно нагреваясь, внезапно начинает кипеть. Новые условия требуют новой структуры. Происходит фактическая смена могущества, за которой через определенный промежуток времени и при более или менее насильственных обстоятельствах следуют соответствующие политические, правовые и идеологические изменения. Переход, осуществляемый в насильственных обстоятельствах, называется революцией.

Здесь есть верная мысль, но, по странной иронии судьбы, она находится в абсолютном противоречии с политической позицией Маркса. Дело в том, что видимая революция всегда происходит только как санкция невидимой, которая уже свершилась. Когда какой-либо социальный слой шумно захватывает власть, это означает, что он уже владел ею негласно, по крайней мере, в очень значительной степени; в противном случае у него не нашлось бы необходимой силы, чтобы захватить ее. Это очевидно, если мы рассматриваем общество как управляемое соотношением сил. Это полностью подтверждает Французская революция, официально, как показал сам Маркс, вверившая буржуазии власть, которой она фактически уже обладала самое позднее со времен Людовика XIV. Это подтверждается и недавними революциями, которые в ряде стран поставили всю полноту национальной жизни под контроль государства. Уже в предшествующий период государство было многим и почти всем.

Кажется, для сторонника рабочей революции из этого следует очевидный вывод: прежде чем пускать рабочих в авантюру политической революции, следует выяснить, существуют ли методы, которые могли бы подвести их к тому, чтобы без шума, постепенно, почти незаметно овладеть значительной частью реального социального могущества; и что необходимо или применять именно эти методы, если они существуют, или отказаться от рабочей революции, если их не существует. Но сколь бы ни был очевиден такой вывод, Маркс его не видел, – потому, что не мог его увидеть, не потеряв того, что было для него смыслом жизни. По той же причине его последователи, будь то реформисты или революционеры, не осмеливались даже смотреть в эту сторону. Вот почему можно, не боясь преувеличения, сказать, что марксизм как теория рабочей революции – ноль.

Остальная часть его теории социальных преобразований основана на нескольких нелепостях. Первая состоит в приложении к человеческой истории принципа объяснения по Ламарку: «функция создает орган», – того принципа, согласно которому жираф так старался дотянуться до бананов, что его шея вытянулась. Это такой род объяснения, который, будучи не способен указать даже начало решения проблемы, создает ложное впечатление, словно она уже решена, и тем самым препятствует ее постановке. Проблема заключается в том, чтобы познать, как именно органы животных оказываются приспособленными к потребностям; дав в качестве ответа предположение, что склонность к адаптации является внутренним свойством животной жизни, мы впадем в ошибку, которую Мольер навсегда высмеял в отношении «усыпляющего свойства» опиума.

Дарвин устранил эту проблему с помощью простого и гениального понятия условий существования. Удивительно, что на Земле есть животные. Но раз они есть, неудивительно, что существует соответствие между их органами и потребностями их жизни, потому что иначе бы они не выжили. Нет никаких шансов, что мы когда-либо обнаружим в каком-либо уголке земного шара вид, питающийся исключительно бананами, которому какой-то прискорбный дефект физического строения мешает есть эти самые бананы.

Здесь