на него, шумно дыша. Он все еще оставался крупным и сильным, несмотря на возраст, его рыжая борода закрывала половину лица, но Дункан видел, что его челюсть сжата.

– Извини, я не могу тебя впустить.

– Мистер Рейнхольд, ей поступило предложение от театра, который много для нее значит. Это та танцевальная труппа, которая стала причиной, заставившей ее приехать в Нью-Йорк.

– Джине сейчас нужно отдохнуть от Нью-Йорка.

– То есть ей нужно отдохнуть от меня.

Мистер Рейнхольд ничего не ответил, только вышел на лужайку и поманил Дункана за собой.

– Послушайте, – продолжал Дункан, идя рядом с ним, – я не делал того, о чем думает Джина. Я бы никогда не предал ее и никогда бы не разочаровал ее таким образом. Это последнее, что я бы сделал.

Мистер Рейнхольд вздохнул.

– Дункан, такой парень, как ты, не может не разочаровать ее. Ты – сплошное обещание без последующих действий. Ты скажешь все что угодно, чтобы доставить ей удовольствие, и даже сам веришь в это, но ты не знаешь, во что, черт возьми, ты веришь, потому что у тебя вообще отсутствует представление о том, кто ты и чем занимаешься.

У Дункана всегда складывалось ощущение, что отец Джины его недолюбливает, но мужчина никогда не признавался в этом и не давал никаких намеков на причину антипатии. До сих пор у него не было представлений о том, что думает о нем мистер Рейнхольд.

– Зато я знаю, что люблю вашу дочь. – Руки мистера Рейнхольда были скрещены на груди, губы поджаты, он был непреклонен. Вот только Дункан и не думал отступать. – При всем уважении, – собравшись с духом, продолжил он, – вы не имеете права вешать на меня ярлыки и не можете говорить за Джину. Она взрослая женщина. Она должна выйти сюда, встретиться со мной лицом к лицу и сказать мне сама, чего она хочет.

– Мне жаль, но ты потратил время напрасно.

Не говоря больше ни слова, отец Джины ушел в дом и запер за собой дверь.

«Надо было продолжать стучать в эту чертову дверь», – позже размышлял Дункан. Ему следовало разбить лагерь на той лужайке, пока Джина не вышла бы к нему, а он взял и просто убрался оттуда. Что бы ни происходило в доме Рейнхольдов, это было неправильно, он сознавал, что Джина потеряла опору, а ее отец всего лишь воспользовался моментом, чтобы вернуть ее – он никогда ине хотелее отпускать. Думая о том, что Джину каким-то образом удерживают здесь, Дункан впервые представил ее испуганной, встревоженной, виноватой, как тот внутренний мальчик, от которого Джина последние пять лет спасала его. Это была грандиозная ошибка с его стороны – оставить ее там, и в течение следующих месяцев, когда он маялся один в некогда общей квартире, его преследовала мысль о той своей неудаче.

Почему он уступил Фрэнку Рейнхольду? Что же он за человек такой, которым всегда командуют другие? Большую часть жизни мать принимала за него решения и указывала ему, кем быть. Затем он позволил Джине изменить его, чтобы как можно лучше соответствовать ее представлениям. И когда все пошло наперекосяк и он не смог соответствовать ее фантазии, он тут же был опьянен очарованием чего-то – кого-то! – нового: Марины. Его импульсивный поступок перевернул жизнь, которую он построил, и единственные отношения, которые имели значение.

Затем (месяцы спустя, весной) судьба дала ему возможность все исправить, когда незнакомец по имени Грэм Бонафер появился у его двери, чтобы снова напомнить ему о том, кто он такой и чего он стоит

Дункан любил Джину и понимал, что она потеряна для самой себя, как когда-то был потерян он. Разве он не обязан взять под контроль свою судьбу и сделать все что должно, дабы заставить ее вернуться к себе прежней, к нему и к ее истинному дому?

Глава одиннадцатая

Джина

Сиена, июль 1996 года

Всю дорогу до станции «Главни Надрази» Джина сжимала руку Дункана на каждой ощутимой выбоине. Они прибыли на вокзал лишь за несколько минут до отправления поезда на Вену. К счастью, у билетной кассы не было очереди, и, пробежав напрямик по платформе, они с Дунканом рухнули на свои места как раз в тот момент, когда поезд тронулся. Некоторое время сердце Джины еще продолжало бешено колотиться, пока она, наконец успокоившись, не повернулась к окну, чтобы посмотреть и запомнить прекрасный, задумчивый город, проплывающий мимо.

Со времен Берлина у Джины не было такого чувства: она покидает город не с тем человеком, с которым приезжала. Туман рассеивался, на смену ему пришло острое ощущение цели. Она еще не была готова рассказать Дункану о причине, но ей стало интересно, почувствовал ли он перемену, произошедшую с ней. В то утро он временами озадаченно наблюдал за ней, и она решила, что ему показалась странной та настойчивость, с которой она заговорила о столь внезапной поездке. Дункан, должно быть, задается вопросом о ее мотивах. Джина представила себе этот момент – они сидят напротив и молча угадывают мысли друг друга. Возможно, у Дункана есть некоторые догадки, но это, сказала она себе, не должно ее слишком беспокоить.

В конце концов, мы всегда ошибаемся, когда думаем, что знаем мысли тех, кого любим.

– Я надеюсь, Вайолет не расстроится, что мы уехали так неожиданно, – сказала она, нарушая тишину и собственные размышления. У ее подруги наверняка есть свои теории по поводу внезапного исчезновения Джины, и было бы благоразумно дать ей некоторые ответы.

Дункан, казалось, почти не слышал ее: бледный и измученный своими травмами, он с трудом держал глаза открытыми. Вскоре он задремал, а Джина тем временем выудила из чемодана блокнот и снова принялась писать.

«Дорогая Вайолет!

Мне нужно извиниться перед тобой за то, что покинула Прагу без объяснения причин. Это, должно быть, сбило тебя с толку – мое появление ни с того ни с сего, а затем столь же стремительное исчезновение. Я даже не сообщила, что с Дунканом все в порядке, и не зашла попрощаться.

В последние недели произошли некоторые события, о которых мне хотелось бы рассказать тебе, более того – я с самого начала планировала рассказать тебе о них по приезде в Прагу. Но сегодняшнее утро внесло коррективы. Изменило мои планы, изменило все. Мне стоило заподозрить, что происходит, из-за моего вчерашнего недомогания. Но я ничего не понимала, пока не проснулась сегодня, чувствуя боль в некоторых местах, что не оставило сомнений…»

На этом она остановилась,