В ее голосе ясно слышался страх.

Время от времени, увидев человека в форме, кто-нибудь выкрикивал вопрос: «Когда начнете пускать?», «Сегодня или завтра?», «Мы приехали из провинции!», «Мы свои права знаем!».

Им ни разу никто не ответил, но маленькая толпа не покидала улицу Шерш-Миди, все хотели быть услышанными. Луиза чувствовала, что жандармов это нервирует, они поглядывали с опаской, понимая, что у женщин может лопнуть терпение и они сметут все заслоны. Что тогда делать? Прикажут разогнать несчастных силой? Негоже бороться со слабым полом руками военных.

Другие жандармы выходили из метро поодиночке и небольшими группами, кто-то нес легкий узелок или… вещмешок, у других в руках не было ничего. Женщины забрасывали каждого вопросами. «Вы знаете, что происходит?», «Почему отменили свидания?» – но те молча проходили мимо. Одни отворачивались, другие смотрели прямо перед собой, демонстрируя железную непреклонность, самые молодые открывали было рот, и «старики» властным жестом призывали их к порядку. Несколько человек остались покурить перед входом в тюрьму, но стояли они спиной к «пикетчицам поневоле», выражая полное к ним безразличие.

– Аджюдан-шеф! – крикнула женщина, разбиравшаяся в воинских званиях. – Хоть вы нас просветите!

Тот, к кому она обратилась, молодой человек с вещмешком за спиной, действительно выглядел осведомленным.

Фернан остановился.

– Вы их увезете? – продолжила та, что его окликнула.

О ком она говорила?

– Мы имеем право знать! – вступила в разговор другая женщина.

Фернан посмотрел в сторону коллег – те с любопытством наблюдали за разворачивающимся действом.

– Сожалею, мне известно не больше, чем вам, – сказал он, и это прозвучало вполне искренно.

– Ну уж если даже они не знают, значит… – произнес чей-то голос за спиной у Луизы.

Никто не успел ответить: к тюрьме подъехала автобусная колонна, мостовая вибрировала под колесами. Женщинам почудилось, что дома по обеим сторонам узкой улицы отодвинулись назад, и они отшатнулись, пропуская транспорт с эмблемой Управления транспорта Парижского региона. Окна, замалеванные темно-синей краской, придавали машинам призрачный и одновременно угрожающий вид. Десять автобусов встали буфер к буферу в ожидании пассажиров, и все офицеры, остававшиеся на улице, поспешили войти внутрь.

Женщины молча смотрели им в спины.

Ожидание убивало всех. Тех, кто боялся, и тех, кто пугал. Около трехсот заключенных стояли во дворе и тряслись от страха. Вокруг них, по периметру, расхаживали жандармы – человек шестьдесят с ружьями на плече – и два взвода марокканских стрелков, они тоже нервничали из-за отсутствия точных инструкций.

Капитан Хауслер – высокий, худой, похожий на «странствующего рыцаря», но без его наивности, с раз и навсегда застывшим лицом (он считал такое выражение неотъемлемой частью облика доблестного служаки), отказывался отвечать даже на вопросы подчиненных.

Фернан собрал свое отделение. Их было не шестеро, а пятеро, Дюрозье накануне предупредил, что сваливает, его жена на восьмом месяце, и он должен отвезти ее в безопасное место. Лучше бы отсутствовал законченный придурок старший капрал Борнье. Некоторые алкоголики толстеют из-за своего пагубного пристрастия, другие пьяницы становятся иссохшими, как мумии. Борнье был из числа последних, этакий скелет, заряженный бешеной, невесть откуда бравшейся энергией и оттого никогда не выглядевший пьяным. Борнье все время перемещался, на одном месте не сидел, вот и сжигал калории. Он был из тех алкашей, которые на балу танцуют без партнерши, но с кружкой пива в руке, кривляясь перед оркестром. У него был острый нос, тупая башка и неуемный нрав. Сейчас он выглядел возбужденным сверх меры.

Капитан Хауслер провел перекличку после чего приказал отвести подальше в сторону шестерых разновозрастных арестантов и назначил двойной караул.

– Приговоренные к смерти… – шепнул Рауль на ухо Габриэлю.

Фернану и его людям досталось человек пятьдесят уголовников. Старший капрал Борнье нервно расхаживал перед заключенными, построенными в колонну по три человека в каждом ряду, нервно дергал за ремень ружья, подозрительно озирался и заражал своим психозом арестантов.

– Молчать! – то и дело выкрикивал он, хотя никто не поручал ему наводить порядок подобным образом.

Люди обменивались информацией, задавали друг другу вопросы. «Говорят, Даладье хочет эвакуировать военные тюрьмы. Как думаете, что это значит?» – «Значит, нас переведут…» Слово «перевод» хоть как-то успокаивало, ведь альтернативой ему был «расстрел». Никто не верил, но все нервничали… «Почему солдаты на взводе? Из-за того, что до сих пор нет приказа? Или они не хотят стрелять в нас?» Кто-то вспомнил ров вокруг Венсенского замка[59]. Габриэлю стало совсем плохо. Он уже десять раз заявлял о своей невиновности, но в Шерш-Миди все так поступают, получается, что тут, кроме коммунистов, виноватых нет, ни одного.

В них-то, в коммунистах, и заключалась главная проблема, как объяснил капитан Хауслер собравшимся около него подчиненным:

– Нам доподлинно известно, что они собираются напасть на арсеналы и похитить оружие, чтобы совершить несколько терактов, приказ от главарей они получили вчера и уже начали действовать. Сидящие в Шерш-Миди готовы взбунтоваться и увлечь за собой анархистов и саботажников… Здесь собраны только враги Франции.

Фернан посмотрел на тех, кого согнали во двор. «Враги» стояли, ссутулившись, руки у них дрожали, все как один со страхом и тревогой наблюдали за жандармами и стрелками. Это не сулило ничего хорошего.

– А с ними что будем делать? – спросил он.

Хауслер напрягся.

– В свое время вам сообщат, – отрезал он и потребовал провести еще одну перекличку.

Фернан поставил мешок у стены, чтобы он оставался в поле его зрения, и начал называть фамилии и имена: «Альбер Жерар, Одюген Марк…» Каждый выкрикивал: «Здесь!» – и ему указывали место, куда он должен был отправиться. Фернан ставил крестик в соответствующей клеточке.

Габриэль с мертвенно-серым лицом стоял в двух рядах позади Рауля Ландрада, тоже выглядевшего не лучшим образом.

Все насторожились, услышав за оградой шум моторов. Конец догадкам и предположениям! Разговоры смолкли, кто-то обмочился и упал на колени, марокканцы поволокли его к группе приговоренных к смерти, не донесли, бросили на землю, и он остался лежать, жалобно постанывая.