Но не выходит!

— Точно, чего я в одежде? — почти трезво говорит красавица и снимает юбку, оставаясь в одной блузке, которую тоже пытается снять.

Слава богу, это оказалось непросто, ведь пуговицы у блузки были сзади.

— Так, быстро встала, оделась и ушла, — уже злюсь я.

— Давай решим наш конфликт как взрослые люди. Ты же взрослый, Штыба? Можно подумать, что я не вижу, как ты на меня смотришь?!

— Марин, окстись! Как я на тебя смотрю? На тебя все так смотрят, и давай заканчивай балаган! — тоскливо говорю я, ибо понимаю, что впустил эту особу в свою комнату зря.

— Надо же! Ты и комплименты говорить умеешь! Конечно, все смотрят! Жаль, что только недолго осталось радовать вас, козлов, своей красотой. Полгода всего, — Маринка хватает свою юбку и пытается надеть её задом наперёд.

«О чем она? Больна, может? И полгода всего осталось»? — задумался я, а вслух произнёс:

— Помирать никак, старуха, собралась? Так поживи ещё! Молодая же! — пытаюсь прояснить ситуацию я.

В любом случае ей ничего не обломится со мной, но может, буду терпимее к её выходкам.

— Ты определись — старуха я или молодая? — резонно заметила Иванова, бросив юбку, с которой совладать так и не смогла.

— Короче, Марина, я поговорю с Людмилой, принесу ей твои извинения, а ты иди домой, а то мне в душ надо, — предлагаю я.

— Ты что, брезгуешь? И я с тобой в душ! — попыталась ещё раз расстегнуть пуговицу на блузке пьянчужка.

— Не брезгую, опасаюсь — это раз, ну и жизнь впереди длинная у тебя, успеешь пожалеть о своём поступке, — твёрдо говорю я. — Почему полгода, кстати? Болеешь чем?

— Тьфу, дурак! Замуж через полгода выхожу, жених у меня азербайджанец, уедем к нему в Нагорный Карабах. У него там дом двухэтажный, сад и родственники, у которых не забалуешь, — поясняет Маринка.

— У тебя же другой был, — растерянно говорю я, понимая в какую задницу она скоро попадёт.

— Был, да сплыл, да и этот не нужен, но моей маман ничего не объяснишь.

— А хочешь, найду твоего парня да расскажу о твоих приставаниях, — без особой надежды пытаюсь попугать я. — Глядишь, и дальше будешь красотой нас, козлов, радовать, а не только мандарины в саду.

Надо сказать, напугать удалось! Маринка, шустро впрыгнув в юбку, рванула на выход.

— Не надо рассказывать, я всё поняла! А то он у меня ревнивый, и тебя, и меня пришибёт, — попросила она, выскакивая за дверь.

Положим, меня — вряд ли, но чего она так испугалась? Мужа потерять? Да уверен, она его не любит, такая как она вообще никого не любит. Ладно, чего голову ломать, ушла и хорошо. Могла бы, например, заорать «насилуют» на весь этаж. Доказывай потом, что я не верблюд. Доказать бы доказал, может, но осадочек бы остался!

Стук в дверь. Наученный горьким опытом вторжения, дверь открываю, загораживая проход. И точно! Опять она!

— Марин, всё же выяснили! — устало говорю я.

— Да поняла я. Ты вино верни, я пойду к твоей толстозадой мириться, — отмахивается девушка.

— Тоже предложишь ей как взрослые люди проблему решить? — подкалываю я.

— Конечно! Бухнём с ней, подарю ей набор французской косметики, чулки из США, потом поплачу горько, — не поняла пошлости моих намёков Иванова.

И правда, забрав вино, это чудо скрылось с моих глаз. А утром опухшие девочки сидели в автобусе уже рядом и болтали о своём, девичьем. При этом посматривая в мою сторону, будто обсуждали меня. Без мыла эта Маринка в задницу влезет к любому. Ох, доставит ещё она мне проблем!

Уже на Съезде узнаю, что моё место на балконе, а не в зале напротив громадной трибуны. Да мне так даже лучше. Много людей в президиуме, сотни полторы, а в зале, пожалуй, тысяч пять есть. Типажи такие, что хоть картину пиши — нарядная азиаточка в белоснежной школьной форме, пышноусый сын гор, бурятка в национальном головном уборе, даже и не думает в помещении снимать его, воины-интернационалисты, увешанные боевыми наградами, иностранцы, в том числе и другого цвета кожи, и много кого ещё. Вообще, на мне тоже наград разных немало висит. Со мной рядом сидит тихий тощий парень моих лет и необъятных размеров комсомолка из Фрунзе. Болтливая — жуть, куда там до неё моей соседке по ресторанному столику молдаванке Виеру. Вообще, я хотел со своими ребятами быть, но часть делегации из Красноярского края сидит в центре зала вместе, а часть раскидана по балконам. Их во дворце аж два этажа.

В десять часов начинается открытие Съезда, и мы, стоя, хлопаем выходящим на сцену руководителям Советского государства. На трибуне, кроме Горбачева, много важных персон, вроде Алиева, Воротникова, Громыко, Лигачева, Щербицкого и Шеварднадзе. Мои знакомцы Ельцин и Долгих тоже тут. Потом хлопаем знамёнам, которые выносят военные строевым шагом, после голосуем за открытие Съезда поднятием своих мандатов — удостоверениями, типа бейджиков, размером сантиметров десять на семь. По сегодняшней программе у нас первым этапом идёт отчёт ЦК ВЛКСМ по «чему-то там», далее отчёт ревизионной комиссии, потом доклад об «изменениях в уставе», напоследок запланированы выборы ЦК и ревизионной комиссии. Обстановка торжественная, люди жмутся к перилам балконов, чтобы лучше видеть происходящее. Голосуем за всё единогласно и с бурными аплодисментами.

Но «одобрямс» неполный! Звучит критика, и в первом же отчете Мироненко. Сразу становится тоскливо, ведь с этой критики, когда все бросились рассказывать, как всё у нас в Союзе хреново, и начался распад страны. Но здравые мысли тоже есть.

— Место комсомола на самых трудных и ответственных участках перестройки! … — это единственно достойное комсомола место, — вещает с трибуны первый секретарь ЦК ВЛКСМ.

У нас ещё по плану намечены дискуссионные столы, и субботник даже будет организован, а я поеду к пионерам. Видно не забыта моя активность в ЦК, когда я выступал перед школотой. Несколько часов, с моей точки зрения, потеряны зря — и отчет бы без меня заслушали и ЦК выбрали. Но вынужден сидеть на своем балконе и слушать. Одно хорошо — могу незаметно и никому не мешая выйти, например, в туалет. Или буфет. Завтрашний день обещает быть интереснее — будут выступления из регионов.

На ужине неожиданно разговорился с латышами —