сказывали, что после рождения они слепы до девятого дня), — жалованье по четвертям платят. А что нам Речь Посполитая за Берестечко отсыпала?

— Молчать! — рявкнул Дыдыньский. — Николай Потоцкий хочет мира на Украине. А Барановский этому помеха. Впрочем, не стану я с вами словами меряться — приказы высечены как на камне. А коли не разумеете, так я вам их сейчас сабелькой на головах pro memoria начертаю. По коням!

4. Пан Барановский

Будто вихрь налетели они на подворье. Хоругвь разделилась надвое и, словно морская волна, обтекла старую, обветшалую усадьбу. Панцирные осадили коней, застыли с обнажёнными саблями да бандолетами на истоптанном копытами дворе.

Никто не вышел им навстречу. Ни единой живой души не было здесь. Под усадьбой валялись тела побитых запорожцев, которые — что и говорить — унесли с собой в могилу вести о том, что здесь приключилось. По двору раскиданы были разрубленные сундуки, лари да бочки, валялась разбитая опрокинутая телега, чернели конские трупы.

Двери настежь стояли. Дыдыньский кивнул наместнику и конным.

— К дверям!

С обнажёнными саблями, ручницами да пистолетами вошли они в сени. Усадьбу давным-давно разграбили, и стены глядели пустыми глазницами. Портреты хозяев, видать, пошли на растопку под казацкие котлы с саламатой, дорогие адамашковые полотнища да шёлковые фризы со стен — на жупаны да свитки для черни. А кожи — на казацкие сапоги, ежели можно так величать грубые постолы, сшитые толстой дратвой.

Двери в светлицу с грохотом распахнулись, когда поручик, Бидзиньский и шестеро конных ворвались внутрь.

— Рад гостям, пан Дыдыньский!

В горнице царил полумрак, разгоняемый лучиной да плошками, что горели на столе, заставленном жбанами, анталками да шафликами с горилкой. С лавки поднялся пан Барановский; шёл к ним навстречу с турьим рогом в руке. Был один-одинёшенек. Без челяди. Без товарищей. Без единого человека из своей волчьей стаи.

Засада чуялась за версту. Дыдыньский уже смекнул, что угодили они в дьявольскую западню. Не оставалось ничего иного, как строить из себя бывалого — точно картёжник, которому вместо тузов достались паршивые короли, а он морочит всех, будто прячет в рукаве козырного туза.

Вблизи пан стольник брацлавский вовсе не походил на дьявола, о коем чернь слагала думы да песни. Однако Дыдыньский знал, что черти, сходящие на землю, частенько рядятся в шляхетское платье. Ротмистр был малость пониже его. Алый жупан с завязками носил с той особой повадкой, что пристала как вельможному пану, так и матёрому офицеру польской хоругви. На плечи накинул длинную делию с прорезью для сабли, опушённую соболями, схваченную под горлом золотой запоной с бирюзой. На голове — волчья шапка с разрезным меховым околышем да пышным султаном, у основания коего сверкал алмаз с куриное яйцо величиной.

Так было когда-то, в стародавние годы золотого мира на Украине...

Ныне жупан Барановского хранил лишь тень былого великолепия. Выцветший, изодранный, в бурых пятнах запёкшейся крови, весь иссечённый, с дырою на левом боку. Делия ротмистра зияла прорехами, что бекеша последнего голодранца из подлясского захолустья, передаваемая из рода в род со времён короля Стефана. Соболий воротник — в клочья изодран, оружие — истёрлось и обветшало, в запоне половины каменьев недостаёт. По одежде стольника читались долгие годы войны, ночёвок в степи, сечи, сражений, набегов да стычек с казаками. Выцвела она так же сильно, как его прищуренные очи, в коих нельзя было прочесть ровным счётом ничего — ни лютости, ни тем паче жалости.

— Добро, что прибыли, — молвил Барановский, не глядя на нацеленные в него бандолеты. — Нужны мне люди для расправы с Александренко. Казак тот Хмеля не слушает, усадьбы грабит да шляхту режет. Надобно башку ему свернуть.

— Мы здесь по гетманскому приказу, — глухо произнёс Дыдыньский. — Извольте вернуться с нами в лагерь, где вас ждёт суд за неповиновение. Сложите саблю, пан-брат, и пойдёмте по-хорошему. Иначе за жизнь вашу не ручаюсь.

— Суд? За что? Я же всей душой Речи Посполитой служу.

— Служба ваша, сударь, одно лишь своеволие. Война кончена, пан Барановский, белоцерковские соглашения подписаны, а вы всё на казаков нападаете, колья им тешете да виселицы ставите. Этому должен быть конец!

— Я всего лишь шляхту от резунов защищаю, от черни, что нам всем глотки перерезать норовит. Кому, как не мне, этим заниматься? Его милости пану Потоцкому, который булавы в руке не удержит? Или великому гетману, которого холопы до нужника на руках таскают?

— Я не затем сюда явился, чтобы диспуты с вами вести. Уж простите, пан ротмистр, но приказано мне вас схватить. Не позволю вам этот многострадальный край в преисподнюю обратить, где мы все заодно с казаками жариться станем.

— Пусть лучше на Украине бурьян да крапива растут, чем голытьба на погибель Его Королевского Величества и Речи Посполитой плодиться будет, — процедил Барановский с жестокой усмешкой. — Полегче на поворотах, пан Дыдыньский, вы всё ж не батюшка ваш, чтобы на меня голос повышать. Да и честь надобно отдать хозяевам дома сего, за чьи души я чарку поднимал. За панов Топоровских, коих чернь оглоблями да топорами порешила, живьём потроха выпускала да шеи ими обматывала, а как весь род извела, три дня пировала да веселилась, что ляхов извели. Детишек их на деревах развесили да в стрельбе из луков тренировались...

— Довольно! — оборвал Дыдыньский. — Саблю на стол, сударь!

— Печалите вы меня, пан Дыдыньский, — медленно проговорил Барановский. — Да только что с вас взять — не из Руси вы родом, не из Брацлавского воеводства, не из Заднепровья, не с Волыни, а из курной хаты[6] под Саноком. А я-то всё мнил, что после Люблинской унии шляхта из Малопольши, Куяв и Мазовии с охотой за честь панов-братьев с Украины постоит. Ведь кто за холопа не вступится, тот и за жену не заступится. А мы, русины, видать, для вас и холопов хуже, коли за порубленных детушек наших, за поруганных жён, за спалённые усадьбы сабель из ножен не достаёте. Явила уже коронная шляхта под Пилявцами, как легко талеры шутам да скоморохам швыряет, да так же проворно зайцем в кусты даёт.

— Мир настал, пан-брат. Пора былое забыть.

— Мир настанет, когда Хмельницкого на кол вздёрнем, а чернь к плугу да в фольварки воротится. А коли по доброй воле не пойдут, так мы их плетьми туда