class="p1">Гусарская сталь рассекла кольчугу словно паутину, с хрустом вошла в кости.

Заклика осадил коня, в изумлении глянул на хлещущую из бока кровь, выронил саблю и сполз по конскому крупу наземь. Конь взбрыкнул, сбросил седока и унёсся к воротам.

Заклика упёрся ладонями в землю. Попытался подняться, но тщетно.

— Смерть моя! — выкрикнул он.

Повернулся к всаднику.

— Всё равно умираю, — простонал. — Так покажи лицо своё. Хочу знать, кто ты.

Всадник помедлил. А потом рывком поднял забрало. Зарево пожара озарило молодое, смуглое, иссечённое шрамами лицо. Лицо Яцека Дыдыньского.

Заклика застонал.

— Вы дали слово, — прохрипел он. — Поклялись Лигензе убить всадника.

— Я сдержал клятву. А сверх ЕГО смерти ничего не обещал...

— За что... Я люблю Еву... Никто...

— Спи, — прошептал Дыдыньский. — Спи, пан Заклика. И не думай о ней более.

Заклика рухнул навзничь, раскинув руки, и так застыл — бездыханный, в луже крови, подле боковой калитки пылающего костёла.

Чёрный всадник тронулся с места. Далеко в ночи разносился зловещий грохот копыт и жуткий храп вороного. Он мчался прямиком в преисподнюю, чтобы вернуть дьяволу то, что давно ему принадлежало.

13. Ex oriente lux

Они сидели на ковре в горнице турецкого купца Селамета Улана в Каменце. Багровые отсветы пламени метались по стенам и бревенчатому потолку, выхватывая из мрака два лица — мрачное Дыдыньского и хитрое обличье Селамета, украшенное жидкой длинной бородкой.

Купец вынул изо рта чубук кальяна. Призадумался. Цена, заломленная этим ляхом, была несусветной. Десять тысяч червонцев — целое состояние. Впрочем, пленница, которую он предлагал, стоила и втрое больше. Особенно если продать её очаковскому бейлербею. Хотя нет, слишком рискованно. Сподручнее выставить её на базаре в Стамбуле, пусть дорога туда неблизкая и опасная. А может, всё же в Очакове? Нет! С тех пор как буджакская орда хлынула на Подолье, цены на молодых невольниц рухнули. Не такая выгодная сделка, как в Стамбуле.

— Восемь тысяч, — прорычал он, — и ни талера сверх, гяур! Не то велю шкуру с тебя плетьми спустить!

Дыдыньский растянул губы в ухмылке. Угрозы всегда были неизменной частью торга с Селаметом.

— Придержи язык, купец. Сыщется ли на Подолье храбрец, что посмеет поднять на меня руку?! А коли сам дерзнёшь — будешь собирать свои пальцы по этому ковру.

Турок гневно засопел. Втянул ароматный дым.

— Согласен! Но деньги выплачу через два дня. Нет у меня сейчас такой суммы.

— Заплатишь здесь и сейчас. Деньги у тебя в сундуке.

— Хорошо, хорошо, — Селамет улыбнулся. Они ударили по рукам. Купец хлопнул в ладоши и велел слуге принести ароматного арабского чая с травами. Это означало, что сделка состоялась.

14. Эпилог

Через два дня после злосчастных похорон, когда дотла сгорела сидоровская церковь вместе с телом пана каштеляна, в город прибыл известный рыцарь, бывший лисовчик[5] Яцек Дыдыньский герба Наленч. Он привёз с собой и положил на ещё дымящееся пепелище чёрные доспехи того жестокого всадника, что прежде убил сыновей старого каштеляна и утащил в преисподнюю панну каштелянку Еву. Весть о том, что молодой рыцарь одолел чёрта, молнией разнеслась по всему воеводству. В Подгайцах и Сидорове звонили в колокола, а священники служили благодарственные молебны за душу пана Дыдыньского. Ксёндз-настоятель Жабчинский в Подгайцах даже произнёс пространную благодарственную речь, в которой величал пана Яцека защитником христианства, хранителем отеческой веры и истинным сыном католической Польской Короны, а также рыцарем, преисполненным всяческих добродетелей. Правда, злые языки после поговаривали, что прежде на этом рыцаре тяготели изгнание и бесчестье, и что пан Дыдыньский, будучи лисовчиком, грабил монастыри и облагал данью церковные владения. Впрочем, известно: стоит явиться праведному мужу, как еретические, скверные языки тут же принимаются его чернить.

Вскоре о подвигах Дыдыньского стали ходить легенды: будто он схватил чёрта за рога и выбросил из церкви, а годы спустя защитил от дьявола каштелянку, посвятившую своё девство Пресвятой Деве Марии. Больше всех рассказывал о нём его милость пан Артур Махловский из Забежова, который якобы своими глазами видел, как дьявол в облике рейтара-еретика ворвался в сидоровскую церковь. Однако иные паны-братья эти россказни опровергали, утверждая, что пан Махловский, известный пьяница и смутьян, все эти события благополучно проспал в корчме и знает о них лишь с чужих слов.

А что же сам пан Дыдыньский? Как истинный непорочный польский шляхтич, защитник святой католической веры и рыцарь с пограничных форпостов, он, ссылаясь на записи в книгах, по которым Лигенза назначил его опекуном панны Евы, споро прибрал к рукам обширные владения каштеляна. В этом ему споспешествовал его доверенный клиент, шляхтич Верушовский. Пан Яцек после вёл нескончаемые тяжбы и войны с родственниками и наследниками Лигензов, совершал набеги на сёла и фольварки, захватывал имения соседей, а судебным приставам, являвшимся к нему с повестками, велел эти бумаги съедать. Будучи, однако, истинно милосердным католиком, дозволял им передохнуть между первым ордером и вторым, хотя и недолго.

В конце концов, пан Дыдыньский, точно лев, прочно обосновался в замках и староствах могущественного рода Лигензов и восседал в них, пока смерть не затянула его глаза бельмом.

[1] Исторический термин, обозначающий круглый щит, который использовался в военном деле Польши, Турции и других стран Восточной Европы в средние века и раннее новое время. Это заимствование из турецкого языка (kalkan), где оно также означает «щит».

[2] Буквальный перевод с латыни – «замок скорби».

[3] Речь идёт о портрете на крышке гроба – так называемом портрете трумьенном (от польск. portret trumienny). Это особый вид портретной живописи в Польше XVI-XVIII веков – портрет умершего, который прикреплялся к крышке гроба. Обычно такие портреты писались на металлической (часто жестяной) пластине шестиугольной формы. Поэтому когда чёрный всадник ударил по портрету, он оторвал эту металлическую пластину с портретом от крышки гроба.

[4] Серпентина (serpentyna) - это старинное польское название сабли, особенно распространенное в XVII веке. Название вероятно происходит от латинского слова "serpens" (змея) и может относиться к форме или узору на клинке сабли.

[5] Лисовчики (польск. Lisowczycy) – польская легкая кавалерия начала XVII века, названная по имени их первого командира Александра Юзефа Лисовского. Прославились во время Смутного времени в