негодники отказались. Предпочли свою допотопную версию вместо того, чтобы ухватиться за возможность и провести модернизацию.

«А потом ты трахал Джулию?»

— Что ты там говорила насчет того, что твой отец — двоеженец? — улыбнулся он, приглашая обратить сказанное об отце в шутку.

Пришлось рассказать о поездке в Норидж и о том, как она не сумела сдержаться и взорвалась, услышав от матери все эти кошмарные вещи. Вскоре она заметила, что он не слушает, а блуждает взглядом по ее лицу и телу. Она замолчала, и он пересел к ней на диван. Поцеловал ее, и она тут же прильнула к нему, со стоном лепеча что-то ему в губы. Ничего не могла с собой поделать. Да и не хотела. Отдаться удовольствию — всецело, до самозабвения — какое же это блаженство!

Потом, когда они лежали в темноте, она сказала:

— На обратном пути я ехала в поезде, и мне ужасно хотелось к тебе. Я даже так себе и сказала: хочу к нему. Сидела и представляла, как вернусь домой и ты станешь меня любить — вот так, как сейчас.

Он довольно хмыкнул и повернулся к ней. Провел рукой по ее животу, грудям. Но потом дыхание его изменилось, и она поняла: засыпает. Он часто засыпал раньше нее, и она привыкла дожидаться этой его перемены дыхания, прежде чем перед отходом ко сну обратиться к себе. Почти всегда этот момент ее радовал — когда Ник засыпал, она испытывала что-то вроде облегчения. Словно ускользала из-под надзора, так ей часто казалось. И тогда в темноте она выпускала на волю себя потаенную, с честолюбивыми устремлениями и заветными желаниями. Иногда она просто смаковала счастливые моменты или в подробностях воображала свой будущий триумф — однажды она добьется грандиозного успеха и прославится. Когда его дыхание становилось глубоким и отстраненным, она задумчиво начинала выбирать сценарий на сегодня — так выбирают книгу или мелодию. Если ему случалось во сне шевельнуться или заворочаться, она с раздражением выжидала, когда он затихнет и можно будет вернуться к своим тайным сюжетам.

Она всегда плохо засыпала, и прежде ей приходилось часами лежать без сна в темноте — родители строго следили, чтобы свет был погашен вовремя. Отец тогда был таким заботливым, всякий раз перед сном осторожно приоткрывал дверь в ее спальню и тишайшим шепотом спрашивал, спит ли она. Она не отвечала, и он уходил, довольный, что его дочурка прилежно спит. Прекратили ее контролировать, когда она начала готовиться к экзаменам, и тогда можно стало читать часами напролет, пока хватит сил. Со временем эти бессонные часы превратились в удовольствие — она предавалась мечтам и в них отбрасывала свои несовершенства и достигала всех целей.

Мечтать она умела и сейчас, но теперь она лучше знала о своих недостатках, и погрузиться в некоторые из фантазий удавалось с трудом. Наверное, только неудачники вроде нее часами лежат в темноте, проживая вымышленную жизнь. А людям состоявшимся нет нужды воображать успех — и они засыпают сразу, как Ник после секса. Она стала вспоминать их недавний секс, движение за движением, и вновь прочувствовала каждое восхитительное прикосновение, каждый толчок Ника. Переспал он уже с Джулией или нет? Скорее всего, да. Не в обычае Ника долго себе в чем-нибудь отказывать. Но думать об этом и о том, к чему это может привести, не хотелось — по крайней мере, сейчас. Хотелось уснуть, а не захлебываться ощущением, что жизнь течет без ее ведома, — оно и так накатывало, стоило зазеваться.

Чтобы успокоиться, она прочла про себя первую строфу из «Колыбельной» Одена: «Любовь моя, челом уснувшим тронь…»[3] А добравшись до конца, принялась за «Оду соловью»: «От боли сердце замереть готово, и разум — на пороге забытья…»[4] Первую строфу не сразу удалось вспомнить, и она повторяла ее, покуда строки словно не проступили перед ней на листе. То же самое проделала со второй строфой, мысленно их соединила и лишь затем перешла к третьей. Эту строфу она знала неплохо и разделалась с ней быстро — быстрее, чем хотелось бы. Продралась сквозь четвертую и, добравшись до «Цветы у ног ночною тьмой объяты…», уснула.

Той ночью ей снова приснился тот дом. Она шла по мощеной улице, плавно забирающей вверх. Впереди улица поворачивала направо, и на углу, возле небольшого кафе, стояли стулья и пара столиков. Пахло древесным дымом, доносились звуки аккордеона и приглушенные голоса. Позади, она знала, было море. А вокруг — люди, только никого из них не видно. Улица была знакомая, и она очень обрадовалась, что снова здесь очутилась, спустя столько лет. Она и не надеялась, что снова увидит эту улицу своей юности и что тут окажется так уютно и можно будет остаться, сколько душе пожелается. На повороте дорога стала у́же и сумрачнее, а справа показалась большая дверь — она была приоткрыта. Игнорируя все призывы и инстинкты своего фантомного двойника, она толкнула дверь и вошла. И очутилась на террасе с видом на море и городок, расположившийся вокруг залива. Вдруг рядом раздался тихий мужской голос, и, обернувшись, она увидела темнокожего парня — он сидел на табурете и что-то стирал в тазу. Рукава его свободной рубахи были закатаны, на голове — поношенная белая кепка из какого-то шелковистого материала. Он снова обратился к ней тем же мягким тоном, но слов она не разобрала. Внезапно ее кольнул страх, захотелось уйти. Судорожно вцепившись в ручку чемодана, который, оказывается, катила за собой, она попыталась выбраться наружу. Но вместо улицы очутилась в заброшенном доме из своего сна — тащила чемодан по стертым деревянным ступеням, трухлявым половицам, задыхаясь от паутины и неотступно пульсирующей тревоги. Чемодан становился всё тяжелее, мешал пробираться по замусоренному полу, и всё равно она не решалась его бросить, хоть он был старый и потрепанный. Позже, в ранние часы перед рассветом, ей приснилось, что она скачет на лошади по красивой местности: пологие холмы, укромное пастбище и вдалеке — тени гор.

Сосед — выяснилось, его зовут Харун — пригласил Лину с Джамалом на чай. Они обнаружили в почтовом ящике открытку с приглашением. И, как было велено, явились в субботу ровно в четыре. Сосед открыл дверь — на нем были костюм и рубашка с широким открытым воротом. Костюм того же старомодного фасона, что и у Ба, только не такой ветхий. Синяки и отеки у него уже сошли, только на щеке и виске еще виднелись подсохшие ранки. Он явно обрадовался их