А ведь он прав, вздохнул Каргин, как если бы эта невозможная речь не являлась плодом его больного (какого же еще?) воображения. И насчет свободы, и насчет коррупции.

Он давно присматривался к представителям так называемого «креативного класса», хотя и не вполне понимал, в чем, собственно, заключается их креатив и почему они — «класс»? Были отдельные яркие экземпляры, вроде Романа Трусы. Остальных, просиживающих в банках и офисах штаны, вполне можно было уподобить этим самым никаким, точнее, не заслуживающим внимания штанам. Иногда серым и обвисшим, как жизнь без перспектив — с лезущими нитками несделанных дел, долгов по кредитам, служебных и бытовых дрязг. Иногда — спущенным на талию, то есть с надеждой съехать в более комфортный и обеспеченный мир. Выгодно жениться, смыться за границу, выиграть в лотерею десять миллионов. Иногда — с длиннющей до колен мотнёй и задницей мешком — символами невостребованной энергии и — одновременно — бесхозности любой энергии в современной России, повернувшейся задницей, а то и тюремным бетонным мешком к собственной молодежи. Иногда — каким-то совсем бесформенным, будто бы спортивным, но так рельефно вспученным на известном месте, что сразу становилось ясно: ничего нет за душой у носителя этих неприличных штанов, кроме молодости, то есть того, что проходит быстро, незаметно и навсегда.

Трусы первичны, подумал Каргин, а штаны вторичны, потому что трусы ближе к телу.

И не только к (молодому) телу, но и к (молодежной) политике.

Левославие — такую умеренно-националистическую, в меру православную и сдержанно­-радикальную идеологию для российской молодежи разрабатывал неугомонный Роман Трусы, пока его с бюрократической формулировкой: «...за грубое однократное нарушение дисциплины» — не поперли из администрации президента. В Сеть просочился текст записки, будто бы поданной им через голову начальства президенту. «Только левославие, — убеждал президента Роман Трусы, — способно смешать айпад, нательный крест и бейсбольную, какой не играют в бейсбол, биту в безалкогольный, но энергетически позитивный напиток, который придется по вкусу и офисно­болотным либеральным ужам, и коммунистическо-жириновским соколам, и безработным бирюлевским качкам, и сонным студентам-егэшникам, и дремучим селянам из умирающих деревень». Роман Трусы просил отмашки на внедрение в информационное пространство термина «наша левославная молодежь», предлагал немедленно провести учредительный съезд новой общественной организации — Всероссийского союза левославной молодежи — ВСЛМ. Левсомол при грамотном руководстве, полагал он, имел все шансы превратиться в то, чем являлся в свое время в СССР комсомол (ВЛКСМ), а именно: кузницей кадров, селекционной лабораторией по выращиванию правящего класса, неустанно обновляющегося по принципу «отец–сын–внук». Роман Трусы предлагал президенту выступить на учредительном съезде левсомола с программной речью. Ее суть должна была уложиться в три ключевых слова: «Россия–вера–справедливость». «Левославие, — писал он, — это универсальная матрица, форма, если угодно, холодильная камера, куда следует как можно быстрее “залить” молодежь, пока она окончательно не разложилась. Схваченная сухим льдом левославия, она, по крайней мере, сможет сохранить относительную свежесть до лучших времен, пока не понадобится новым руководителям для решения неотложных задач по спасению страны».

Похоже, эта наглая фраза переполнила чашу терпения президента.

Свою отставку Роман Трусы прокомментировал в Твиттере очередным афоризмом: «Лучшие идеи всегда не востребованы до тех пор, пока не превратятся в худшие из всех возможных. Уезжаю в Париж, — известил он общественность. — В вагоне СВ, где ездят СверхВоры».

В конфликте (впрочем, имел ли он место, если президент по-прежнему принимал участие в судьбе Романа Трусы?) Каргин целиком и полностью был на стороне президента. Какое, к черту, левославие, подумал он, вспомнив разноцветные волосы, динозавровые гребни, железные бубенчики в носах и в губах, сапоги со шпорами, штаны и футболки с воздушными разрезами, жеваные капюшоны младшего технического и менеджерского персонала (вот он, «креативный класс»!) «Главодежды». Ему так и не удалось исправить «дресс­код» этой орды. Слишком мало (по московским меркам) они получали, чтобы дорожить местом.

Если одежда, размышлял Каргин, это не только защита от холода, а еще и реакция на осознание первого — змеино­-яблочного — греха, то именно с возникновения одежды — прикрытия стыда — начинается история человеческой цивилизации. И пишется дальше одеждой, как символами. Взять, к примеру, серо­-черную, как дым из трубы Бухенвальда, форму эсэсовцев или малиновые, как венозная кровь, пиджаки первых постсоветских бандитов-бизнесменов.

Куда же мы пришли?

Одежда молодых сотрудников «Главодежды», как офицер ОМОНа на несанкционированном митинге, ревела в мегафон, что с этими людьми ни о чем договориться невозможно. Они хотят видеть мир таким, как им хочется, вздохнул Каргин, точнее, таким, какая на них одежда. Наши гандеропы не пересекаются, как параллельные миры.

«Я дал вам свободу, — гневно обратился он к «креативному классу», как если бы президент поручил ему говорить от его имени, — снял все ограничения с развития личности. Я верил в вас, исходил из того, что в каждом человеке сокрыты неотменимые добродетели: патриотизм, почитание старших, любовь к Родине, семье и Иисусу Христу, уважение к власти, которая всегда от Бога, и “чертовское”, как у Сергея Мироновича Кирова перед смертью, желание работать во благо Отечества. Идите в глубь себя, сказал я вам, и обретите в свободе добродетель. А вы? Что обрели? Чем порадовали свой народ и своего президента? Многотысячным сборищем под водительством обезумевшего прококаиненного гламурного отребья? Идиотскими экологическими протестами? Борьбой за права извращенцев? Политкорректностью к мигрантам и кавказцам, которые режут вас на улицах, как баранов? Ненавистью к семье как ячейке государства, к матери нашей — православной церкви и отцу нашему — патриарху? Презрением к Родине? Поголовным «откосом» от армии? Болтовней о неизбежном распаде России? Вы не «креативный класс», — вынес от имени президента суровый, но справедливый приговор молодежи вошедший в образ Каргин, — вы — пустота, умноженная на немощь!»