А эта девушка никуда не спешила. Она как будто смотрела в другую реальность – и словно ей в этой жизни все было давным-давно понятно.

Я принесла ей альбом Sun Generation одной из первых.

– Хочешь послушать? – спросила её.

– Да.

Без вежливой экзальтации «О, да-а-а! Разуме-е-ет-ся!» – просто обычное искреннее «да». Она слушала очень долго, погрузившись в него, как в озеро.

А потом сказала:

– Этот альбом сейчас не поймут. В этой музыке слишком высокие энергетические вибрации. Она несколько опередила время. Не по модности, нет, а по наполненности смыслом и гармонией.

Поймут через несколько десятков лет. А сейчас нет. Не расстраивайтесь, это не ваша вина. Просто надо подождать.

Поклонники, люди, выросшие на моей поп-музыке, люди, привыкшие к поп-музыке, – у них уже сложился определенный вкус. И когда я им дала что-то другое, что-то отличающееся от того, что было раньше, тесно связанного у них со мной, что-то, что не вписывается в их привычную картину, возможно, их первой реакцией будет непонимание. Да, я это понимаю, и я готова подождать.

Её слова оказались пророческими. Альбом был закончен в 2010 году, и вот только сейчас я на сольном концерте, исполняя песню Sunrise, вижу, как люди встают и аплодируют стоя. Хотя я ничего – ни слова, ни ноты – не изменила в песне за эти годы.

Сейчас, спустя время, я могу лишь улыбаться всему этому. И по-прежнему верю в этот альбом. Когда-нибудь он дойдет до очень многих сердец. Тогда, когда наступит время.

А оно обязательно наступит.

Но тогда меня воспринимали как именно поп-певицу. К кому я могу предъявлять претензии, если сама выбирала этот имидж? Снималась в видеоклипах и фотосессиях, подчеркнуто сексуальных. Я сама в начале своей карьеры делала так, что ко мне прилипло клише «блондинка». Так что, как говорится, – «без обид». Это жизнь. И мы в ответе за то, что делаем в ней.

И встал вопрос: либо возвращаемся Россию, либо остаемся в Америке. Но это чужой язык, чужой менталитет… фактически чужая планета…

Но Слава хотел остаться.

Он очень хотел остаться, а я – нет. Я поняла, что это место не для меня, что я не могу тут, что это просто не мое. Ну не мое, и все тут.

И как только Слава понял это, как только он понял, что мне важны русские березки – и это не красивое словцо, не образ из кино, а те самые, настоящие, живые березки, среди которых я выросла… – он сразу сказал, что поедет со мной. Что вернется в Россию со мной. Потому что однажды он поклялся, что всю жизнь будет со мной.

Я не держала его за эту клятву. Я бы поняла его, если бы он захотел остаться. Как профессионал, я бы его поняла – и как любящий человек, отпустила бы.

Но он вернулся со мной в Москву.

Я была в Нью-Йорке, когда мне позвонили и сказали, что папа скончался. Это был шок. Как бы мы ни готовились к смерти наших родных, это всегда будет шоком. Да даже нет, слово «шок» слишком слабое для того, чтобы описать, что я тогда ощущала. Это было, словно кто-то внезапно выключил свет в комнате. Раз – и все, и кругом только сплошная, плотная, всепроникающая темнота. И в этой темноте – едва слышные, глухие, словно они пробиваются сквозь стену, слова: «Ирина, папа умер».

Ирина, папа умер…

Я не могла поверить этому.

Да, он болел, да, мы все знали, что это произойдет, но это знание было таким… нечетким, чуть зыбким. В нем таилась надежда. Робкая надежда, что все обойдется. Что папа проживет еще один день, а потом еще, и еще, и еще… И наступит лето, и обагрит землю ягодами рябины осень, и укроет землю белым одеялом зима, и наступит весна в венке из подснежников… а папа будет жить, и жить, и жить… И вот эта надежда прекратилась. Умерла. Уничтожилась.

«Папа умер» – эти два слова на время разрушили мой мир.

Я рыдала прямо посреди улицы потому, что я никогда больше не увижу его, не услышу его голоса по телефону, не услышу этого «Ира! Как дела?», потому что я не была рядом, потому что в последние минуты не смогла помочь… Потому что даже сейчас я далеко, далеко, безумно далеко…

И мне казалось, что весь мир плачет вместе со мной. Я больше не услышу его голос в трубке, когда он звонил мне и говорил: «Как дела, доченька?» Воспоминания из детства закрутились у меня в голове. Как папа привозил из своих поездок коврижки и клал их нам с сестрой под подушки, как мы с ним вместе ремонтировали мотоцикл и потом ехали за грибами, а я сидела на «почетном месте» перед папкой на бензобаке и держалась за руль.

Вспомнилось, как он частенько успокаивал маму и говорил свое любимое: «Ладно, ладно, все будет хорошо!» И от этих простых слов появлялась у всех нас огромная уверенность в том, что все и в правду будет хорошо. Обязательно.

Накрапывал мелкий и отчего-то очень теплый дождик, и по стенам домов бежали капли воды – как крупные слезы города, который страдал вместе со мной.

Я рыдала – и люди, проходя мимо меня, сжимались и ускоряли шаг, словно боясь, что мое горе зацепится за них, прилипнет и уйдет с ними в их дома. Они не знали, что произошло у меня, но мои рыдания говорили ясно: здесь побывала смерть. И люди в панике бежали прочь от неё.

Слава взял меня за руку и повел по улице, а я ничего не видела, слезы застилали мне глаза. Я шла за Славой, ощущая тепло и крепость его руки, бесконечно доверяя ему, понимая, что сейчас он – мой спасательный круг в этом океане боли и печали.

Мы шли и шли по Нью-Йорку, по Манхэттену – и вдруг из-за домов появилась большая католическая церковь, старый храм еще со времен основания города. Здание, которое видело на своем веку столько боли и печали, столько трагедий и смертей… И при этом такое светлое, приветливое и открытое всем…

– Я хочу зайти помолиться, – сказала я. – Я хочу помолиться.

Слава кивнул, гладя меня по голове:

– Да, я сам хотел тебе это сказать. Душа твоего папы еще рядом с нами, надо зайти в церковь… Надо сказать все, что хочешь, все, что хочешь рассказать, объяснить, попрощаться…

Церковь уже закрывалась. Был поздний вечер. Но священник – поляк – задержался там как будто специально для меня… Мистика. И он не сказал: «Закрыто, приходите завтра». Он протянул ко мне навстречу руки:

– Что случилось? – спросил он, увидев мои слезы.

И я все рассказала. Я рыдала и рассказывала. Я рыдала, рыдала, рыдала. Мои слова тонули в всхлипах, но священник все понимал. Он обнял меня – и мои соленые слезы пропитывали его белую одежду. Он прочел молитву, поставил свечку – и я вышла оттуда, чувствуя, что смогла попрощаться с папой.