Фильм ему понравился, но больше всего поразил эпизод, где посреди пустыни множество молодых людей занимались сексом – или, как уже стали говорить, трахались. Андрей посмотрел эту сцену несколько раз, уверяя себя, что просто слушает музыку Pink Floyd, и каждый раз пытался представить, как смотрела ее Аня (только лет через десять, когда уже появится интернет, он узнает, что как раз здесь играет Джерри Гарсиа и Grateful Dead).

Но главный сюрприз ждал Андрея после титра «конец»: на кассете оставалось еще десять минут, и там был дописан кусок из настоящего эротического фильма. Без перевода, но все и так понятно – парень приходил к девушке в гости, они сначала разговаривали по-французски, потом девушка раздевалась, опускалась перед парнем на колени – и тут кассета закончилась.

В следующую субботу Андрей вернул кассету, сказал, что фильм просто потрясающий и Pink Floyd очень круто играют, а потом, не сдержавшись, все-таки спросил:

– А ты знаешь, что там в конце дописано?

Аня тряхнула густой каштановой гривой и ответила со смехом:

– Порнуха какая-то. Или эротика. Я не разобралась толком.

Это прозвучало так естественно, так просто, что Андрею ничего не оставалось, как рассмеяться в ответ и сказать что-то вроде: да, да, я тоже не разобрался, но именно в этот момент он влюбился, говоря по-английски, fell in love, упал в любовь, и даже не упал, а провалился, как проваливается под лед неопытный путник, решивший пересечь только что замерзшую реку. Руки хватаются за край полыньи, ледяная вода заливает легкие, намокшая одежда тянет на дно – все, он пропал, ему не спастись.

Так и случилось с Андреем. Простившись с Аней на «Проспекте Маркса», он долго смотрит ей вслед, погружаясь все глубже и глубже, с каждой минутой теряя надежду когда-нибудь снова подняться на поверхность. Перед глазами вспыхивают круги, словно Андрей действительно тонет, и он не успевает заметить, как Аня входит в свой вагон и двери за ней захлопываются.

Как я устал, думает Владимир Николаевич Дымов, 71 год, солдат, ученый, профессор, репетитор, муж, отец, дед, как же я устал, думает он, катился-катился и устал, и остановился, ведь была такая сказка, сказка такая была, мама рассказывала, и брат мой Боря тоже рассказывал, сказка про колобок, что сперва катился, а потом остановился, как часы, когда закончился завод и разжалась пружина, стоп-машина, вот Бог, вот порог, а вот колобок, что от всех ушел, от бабушки, от дедушки. Дедушка – это я, я – тот колобок, ушел от дедушки, ушел от себя, ушел от бабушки, ушел от волка и от зайца, от медведя, от медведя-прокурора, от всех подразделений наших доблестных органов, органов охраны правопорядка, что охраняют наш мирный сон назло врагам мира и социализма, которые путаются… с кем путаются? все путается, пусть путается, мы не сдаемся, мы куем броню, куем новые кадры, мы кузнецы, дух наш молод, куем ключи от счастья, и что такое счастье, каждый понимает по-своему, и вот, по-моему, счастья нет, но есть покой и мир и воля и представление. И представление! И представление… начинается, играйте туш, поднимите занавес, выходите все, выходите по одному, руки за голову, шаг влево, шаг вправо считается, шаг вниз и шаг вверх не считается, и вот, кстати, моя считалка: аты-баты, шли солдаты, аты-баты, шли солдаты, четыре года шли, пока не дошли до Берлина, а оттуда их повезли назад, повезли в поездах, на север, срока огромные, кого ни спросишь – никто не отвечает, хотя вопрос совсем простой, так что вижу я, вы прогуляли все мои лекции, вы всё прогуляли, и не видать вам зачета, бездельники, лодыри, тунеядцы, отвечайте, как может происходить процесс окисления в полной пустоте, в вечной мерзлоте, в вечности, где те, эти и те, служили во флоте, в пехоте, в последней роте, во вражеском дзоте, в дзете и в эте, в сигме и в омеге и в альфа-нитрозо-бета-нафтоле, говоря об Оле, Оле, Оле, Оля, Оля, отзовись, где ты, куда ты ушла? я же говорил: смотрите, вот моя Оля, вот моя жена, жена-Женя, Женя, Женя, где ты куда ты солдаты виноваты не виноваты агрегаты и аппараты и муфельные печи и доменные печи и стали слышны речи пора пора пора…

Когда Женя вошла в квартиру, она сразу его увидела: он лежал на пороге кухни, глядя в потолок широко открытыми, совершенно неподвижными глазами. Она закричала Володя! и бросилась к нему, уже зная, что он умер, что поздно вызывать «скорую», что все кончено.

Женя ошиблась: ничего не было кончено, это было только начало, Володя был жив и проживет еще три года, прикованный к кровати, бессловесный, парализованный, не реагируя на слезы, слова, молитвы, на звук и свет, на все явления внешнего мира.

Валера поставил на уши Москву, собрал лучших врачей, а потом – лучших экстрасенсов, лучших народных целителей, но все они ничем не могли помочь, Владимир Николаевич Дымов все так же лежал, и ему исполнялось семьдесят два, а потом семьдесят три года, и все это время Женя была рядом с ним. Валера нанял сиделку, пообещав медсестре из Первой градской в пять раз больше ее зарплаты, и та согласилась, потому что уже наступило время, когда деньги решали все, точнее – почти все, ведь никакие деньги не могли оживить омертвевшее тело Владимира Дымова.

Когда сиделка уходила, Женя мыла его сама. Она впервые увидела обнаженным мужчину, которого любила всю жизнь, и, промывая складки пожелтевшей дряблой кожи, смущалась, потому что знала: Володя не хотел бы, чтобы она увидела его таким – парализованным, неподвижным, бессильным.

Когда сиделка уходила, Женя становилась на колени и молилась, чтобы Господь даровал исцеление рабу Божьему Владимиру. Исцеление все не наступало, и тогда Женя думала, не позвать ли батюшку, чтобы он соборовал Володю, а потом каждый раз говорила себе, что ее Володя всю жизнь прожил атеистом, пусть и умрет атеистом, а Господь отпустит ему этот грех и вознаградит за все его праведные дела.

Когда сиделка уходила, Женя сидела рядом с Володей, держала за руку, на запястье которой тикали неизменные Selza, и говорила все, что не могла сказать все эти годы. Сейчас Володино молчание давало ей силы говорить, и она снова и снова рассказывала, как впервые увидела его на кухне, освещенного зимним солнцем, как плакала по ночам, ревнуя к Оле, как поехала с ними вместе в Куйбышев, а потом в Грекополь, в Энск, как не могла заснуть, слушая, как по ночам они с Олей любят друг друга, как была счастлива, когда была с ним вдвоем, как растила Валерку, а потом Андрейку, как уехала в Москву, ничего не сказав Володе про Олю и Костю, как жила шесть лет, стараясь не вспоминать, но все равно вспоминая почти каждый день, как помертвела, когда поняла, что они оба вернулись и снова будут жить с ней в одном городе, как они с Олей простили друг дружку, но она, Женя, боялась снова превратить их дом – в свой и как в конце концов все-таки стала приходить сначала раз в неделю, а после смерти Оли – почти каждый день. Женя плакала и обещала, что не оставит ни Валерку, ни Андрея, позаботится о них, пока будут силы, а потом рассказывала, как Андрей сдавал экзамены после десятого класса, рассказывала, как Валерка сделал Андрею в военкомате белый билет – за взятку, потому что наступило время, когда деньги решают если не все, то почти все, и это очень удобно, когда деньги есть, и совсем страшно, если их нет. Она говорила про павловскую реформу, про то, как исчезли сахар, мыло и сигареты, про то, как снова появились талоны, а потом рассказывала про Нагорный Карабах, Сумгаит, Тбилиси и Вильнюс, про XIX партконференцию, про первый съезд народных депутатов, про Ельцина и Лигачева, про шестую статью конституции, про стотысячные митинги на улицах. Женя держала Володю за руку и повторяла, что любит, всегда любила, всегда будет любить, и однажды ей показалось, что Володины пальцы чуть дернулись, слабым эфемерным пожатием на мгновение сдавив ее ладонь, и тогда она заплакала, заплакала от счастья, потому что свершилось чудо, паралич отступил, сегодня ожила левая рука, а завтра, может, зашевелится правая, а потом в один прекрасный день Володя снова заговорит и скажет, что он слышал все, что она рассказывала эти три года, и что он тоже любит ее, давно уже любит, просто никак не мог ей в этом признаться. Женя плакала и сжимала Володину руку, а потом вытерла слезы и поняла, что рука уже совсем холодная.