Шура, собравшись утром на работу и выйдя на улицу, сразу понял, в чем дело. Он зашел в дом, взял охотничье ружье и, вернувшись на крыльцо, выстрелил в воздух. Вся свора – кто поджав хвост, кто нехотя и оглядываясь – бросилась наутек в разные стороны. Под верандой в сугробе, не поднимая глаз на Шуру, остался лежать, свернувшись клубком, небольшой черный кобель. Шура выстрелил из второго ствола в сугроб рядом с влюбленным дураком, как назвал он его про себя. Кобель только вздрогнул и остался лежать. Машка завыла. Шура чертыхнулся, занес ружье в дом и отправился на работу.

Поздно вечером, вернувшись с работы домой, Шура застал всю свору из пятнадцати кобелей на прежнем месте. На этот раз стрелять пришлось при свете луны. Стая разбежалась, Машка не выла.

Утром Шура пошел покормить свою питомицу и, зайдя через сени на веранду, увидел, что волчицы нет. Две фигурные доски, плотно запиравшие нижнюю часть веранды, были изгрызены в щепу, и в эту дыру Машка убежала. Она вернулась лишь через четыре дня, поджав хвост, с прижатыми ушами, с какой-то непривычной неопрятной шерстью и с желтым блеском в глазах, новым и непонятным для Шуры, Кольки, Тамары.

Говорят, что в мае погода обманчива: воздух прогрелся, а земля холодная, – надо быть осторожным. Да любой месяц, любое время года обманчиво и опасно, если ты будешь с погодой да природой панибратствовать.

Шура, уезжая в конце апреля в экспедицию, уговаривал Кольку не спать с открытым окном до мая. Апрельский воздух сырой, грязный и тяжелый, он очень вреден для дыхания во время сна. Это ведь не февральский – морозный, озонированный, и не июльский, очищенный грозами.

Но если идешь наперекор природе и мудрым советам, обязательно напорешься на неприятность.

Колька проснулся неожиданно, по непонятной для него причине, рано – рассвет чуть-чуть брезжил, но угадывалось: день будет солнечным. Ему показалось, что он проснулся от выстрела, однако стояла полная тишина. Потом ему показалось, что слышны какие-то шорохи на крыльце.

Колька встал, подошел на цыпочках к открытому окну и высунулся из него наружу. Было холодно и тихо. И тут он почувствовал знакомый запах дешевого табака, точнее, махорки, такой, какую курил его отец. На крыльце курили и говорили шепотом. Колька, стараясь не шуметь, натянул на себя шаровары, надел на босу ногу сандалии и осторожно вылез через окно в палисадник. Переступая с кирпича на кирпич и стараясь не попасть в грязь, он добрался до угла дома и выглянул. Зубы стучали и от страха, и от холода.

На крыльце сидели два незнакомых мужика и курили. Один был с ружьем, другой держал за мутовку мешок, который лежал у его ног. Тамара стояла, притулившись к косяку входной двери, запахнувшись в зимнее пальто и пряча нижнюю часть лица в воротник.

– А Шуре я скажу, что приезжали из Подмосковья из питомника и забрали волчицу. Он ведь договаривался, и из зоопарка или зоопитомника обещали приехать в июне. Я скажу, приехали сейчас. Неожиданно.

– Тамара, – чувствовалось, один из сидящих упорствует, – может, честно Шуре скажем, вырвалась, боялись, что покусает кого-нибудь, пришлось застрелить.

– Нет, никаких застрелить. Шура этого не поймет. Да и вообще… Давайте – идите! Мне еще пол на веранде надо замыть.

Тут Тамара неожиданно встретилась с испуганным, потрясенным взглядом, упершимся в нее из-за угла дома.

– Господи! – пролепетала она как бы про себя. – Коленька, Коленька! Как же тебе опять не везет.

– Что такое? – удивленно произнес мужик, сидящий с мешком, и повернулся к Кольке: – Эх, ты! Да ведь пацан обязательно расскажет Шуре обо всем.

– Нет! Ничего он и никому не расскажет, – тихо и задумчиво произнесла Тамара, – он и Шуру-то больше не увидит. Он сегодня уедет отсюда, убежит. Он больше никогда в жизни не захочет вернуться в этот дом. Ах, Коленька, Коленька, горе ты наше луковое. Как же мне жалко тебя. Ну, прости.

Тут Кольку как взорвало. Он стремглав бросился к крыльцу, прыгая через ступеньки, ворвался в открытую дверь дома, которую чуть успела освободить Тамара, влетел в свою комнату и, схватив табуретку, засунул ее ножку в ручку двери, заперев. Кольку трясло, его душили рыдания, но слез не было, его колотило и от холода, и от пережитого. Придя немного в себя, минут через пятнадцать, он включил свет, занавесил окно узенькой задергушкой (слышал, как встала Мария Александровна и, накачав, зажгла на кухне примус, поставила на него чайник), после отодрал плинтус, идущий вдоль печки, и вытащил оттуда отцовский пистолет, трофейный «Вальтер», отцовские ордена и финский нож.

Финский нож он сунул в карман, а пистолет и ордена положил назад, аккуратно вернув плинтус на место. Мария Александровна подходила к двери и, деликатно постучав, будто ни к кому не обращаясь, произнесла: «Прежде чем что делать, Коленька, посоветуйся с иконкой, которую я тебе подарила». Потом он вытащил из тумбочки «Русские заветные сказки» и положил книжку на стол; пододвинув тумбочку и забравшись на нее со стула, снял со стенки образок и положил его рядом с книгой. Они лежали, одного размера, чем-то очень похожие, но совершенно разные по содержанию и предназначению.

Колька вытащил из кармана нож и несколько раз примерялся, как он двумя ударами пробьет сначала книгу, потом образок, но что-то его остановило. «Не надо ничего этого!» – прошептал он.

Колька осторожно вылез через окно в сад, оттуда через дыру в заборе на улицу Ошару и побежал в сторону Черного пруда.

Через полчаса он уже трясся на подножке трамвая, идущего через Окский мост на Московский вокзал, и со злостью смотрел на красную зарю, поднимающуюся над Дятловыми горами.

Саня с радостью вернулся в город после каникул. Каникулы не удались: целую весну ждал их, а лето прошло, как впустую.

Родители снимали дачу в Татинце на берегу Волги, где были и лес, и рыбалка, и классное купанье, и катанье на лодке, а главное – на берегу лежали две огромные-преогромные деревянные баржи, с чуть притопленными кормами, начинающими врастать в речной песок. Саня планировал, как они с Вовкой сделают катамаран из досок обшивки старых барж. А можно было и хорошую байдарку сварганить – Санька уже придумал, как ее проконопатить и просмолить. Только Вовка уехал на все лето куда-то на сборы, потом на соревнования, а потом снова на сборы: он занимался фигурным катанием и футболом, оба тренера его отмечали, и ему пора было выбирать что-то одно. Друзей из деревенских мальчишек Саня, конечно, себе нашел, но все они были какие-то туповатые: чего им говоришь – все понимают и делают, а сами – хоть бы что-нибудь предложили. Так и маялись дурью все лето: то лягушек стреляли «чугунками» из рогаток, то катались на березах, которые росли по обрывистому берегу Волги. Это было здорово: карабкаешься на вершину тоненькой березки, потом повисаешь на ней, и она, плавно сгибаясь, опускает тебя метров на десять ниже по обрыву.