– Идите скорей! Тут один… рассказывает – закачаешься!

В столовой на крайней лавке в белом колпаке и белом несвежем халате сидел высокий плотный казах. Митя и раньше его видел на кухне. Он обращал на себя внимание тем, что на вид ему можно было дать лет сорок. На его смуглом лице уголки глаз обрамляли слежавшиеся морщинки, и отсутствовала в нём та дурашливая ребячливость, от которой Митины сверстники ещё не избавились. Митин призыв заметно отличался от других: рождённых в год окончания войны набралось мало, и военкоматы, обеспечивая пополнение рядов армии, выгребали мелкой сетью всех, у кого имелась отсрочка, кого в предыдущие мобилизации браковали по здоровью. Поэтому в роту попало достаточно тех, кто оказался на два три года старше. Но этот в белом колпаке выглядел почти что стариком.

– Латиф говорит, что он третий раз в армии служит, – с гордостью первооткрывателя диковинки объявил Жорка.

– Третий, – спокойно подтвердил Латиф. – Первый раз пошёл со своим возрастом. Отслужил, вернулся домой. Тут время моему брату в армию идти. А у него свадьба. Сосватали, калым заплатили. Старики собрались, сидели, думали. Велели мне вместо брата идти – я служил, я там всё знаю. Через три года вернулся, год дома жил. Пришла повестка младшему брату. Опять старики решили: два раза служил, иди и в третий раз.

Латиф говорил по-русски гладко, с еле заметным акцентом. Он откинул полу халата, вынул из кармана галифе что-то похожее на маленькую пузатую бутылочку, высыпал из неё на ладонь несколько горошин и пристроил их за нижнюю губу.

Постепенно солдатская служба становилась для Мити всё более и более привычной. Но кое-что всё равно оставалось непонятным. Вот, например, если рядовые попали сюда не по своей воле, и каждый терпеливо ждал дембеля, то офицеры пришли в армию сознательно. А в итоге оказались похоронены в глубинке, в самых непривлекательных для них войсках. Замполит, сдерживая эмоции, изредка повторял:

– Сюда офицеру дорога широкая, а обратного пути нет.

Командира Митиной части подполковника Орлова солдаты уважали. Был он физически крепок, телом плотен и широкоплеч. Орлов всю войну прошёл сапёром, вырос от рядового до старшины. Нахлебался всякой дряни, насмотрелся всякой мерзости, но упорно верил, что временные трудности надо перетерпеть, а потом жить станет лучше. Офицером он считался исполнительным, инициативами и фантазиями начальству не досаждал, подчинёнными руководил с разумной строгостью, серьёзных проколов у него не случалось, и звёздочки опускались на его погоны регулярно и в положенное время. Прожив на свете чуть больше полувека, Орлов начал понемногу оглядываться на пройденный путь. По ночам, привлечённые бессонницей, к нему слетались воспоминания. Подполковник смотрел в темноту и думал. Он сопоставлял то, во что верил в молодости, чего ждал и хотел, о чём мечтал, с тем, что получилось на самом деле. Многое не сходилось или оказывалось непонятным. Жизнь менялась – что-то в лучшую сторону, что-то в худшую, но дряни и мерзости не убывало. По солдатской привычке доверять начальству и особо не рассуждать, он не мудрствовал, не ломал голову над государственными и мировыми проблемами, по-прежнему довольствуясь готовыми ответами, услужливо предоставляемыми газетой «Правда». Но только стал он уставать. То, что раньше не обращало на себя внимания, теперь его раздражало, раздражали армейские условности, бестолковость подчинённых, неуклюжесть солдата. Завидя издалека приближающуюся колонну в зелёном, он спешил отойти подальше, чтобы не слышать: «Рота! Равнение налево!», не видеть, как мимо него вышагивают, неумело выполняя команду, парни, как от усердного топанья трясутся их затылки. Хуже всего, что иногда его раздражали и сами солдаты. Но в нём жил неплохой актёр, и он умело скрывал своё настроение. Он знал, что уважаем ими, что в казармах его между собой зовут «Батей».

Дела в армии, по мнению подполковника Орлова, шли всё хуже – солдат мельчал. Тоже и офицеры. Среди старших положиться можно лишь на начальника штаба. Замполит боится ответственности, как чёрт ладана, он не помощник. Зампохоз – пьяница, за него всё приходится делать самому. Командиры рот льстят, заискивают. И округ один из самых удалённых, и род войск такой, что сюда присылают худших из худших и проштрафившихся. Орлова давно никто не видел улыбающимся. Дома он читал военные мемуары, мечтал о рыбалке, которую любил больше всего на свете, и вдвоём с женой часами сочинял письма сыну, жившему с семьёй на другом конце страны.

Про начальника штаба майора Глебова говорили, что он успел повоевать кавалеристом ещё в Гражданскую. Он, действительно, был намного старше других офицеров и давно выслужил свой срок, а его лёгонькая, невысокая фигурка с кривоватыми казачьими ножками, в самом деле, подходила к седлу. Майор мечтал уйти в отставку и уехать к детям в Красноярск. Но его не отпускали – офицеров в строительных частях не хватало. И он продолжал добросовестно исполнять своё дело. Войну Глебов вспоминать не любил, но про себя настоящим праздником считал только День Победы. Однако память не слушалась, время от времени его обступали давнишние сослуживцы, солдаты, – в основном, те, кто остался лежать в земле. Выплывали лица арестованных и сгинувших друзей. А вот совсем недавние события часто забывались. Солдаты за справедливость, за то, что умел выслушать, считали Глебова нормальным мужиком. Когда случались серьёзные личные проблемы, шли только к нему. Батя – слишком большой командир, а про Глебова знали, что он помог не одному солдату. А у старого майора от сапог болели ноги, и иногда противно ныло в груди.

Замполита майора Костенко солдаты за глаза называли «Погремушкой». За многословие, за сложные и подчас непонятные обороты речи. Воспитывая молодёжь, он не боялся повторяться, долбя словами, как отбойным молотком в одну и ту же точку, что б лучше дошло. Для того, чтобы не создавать себе лишних сложностей, майор всё на свете сводил к простым контрастным противопоставлениям: хорошо-плохо, друзья-враги, правильно-вредно, рабочий-капиталист и с этих позиций давал оценки и событиям, и людям. Из таких же простеньких кусочков он складывал своё представление о жизни вообще и о собственной роли в ней: офицер приказывает – солдат подчиняется, каждый на своём месте добросовестно выполняет свою работу. А если пока не всё идёт, как надо, то это из-за того, что кое-кто не желает вписываться в эту простую схему. Майор Костенко прилагал все силы к тому, чтобы функционирование схемы наладить.

Замполит считал себя мудрым, стреляным воробьём и во всём придерживался нескольких правил – частью подслушанных, частью выстраданных им самим: не пить с подчинёнными, не давать взаймы, не высказываться первым… Но самое-самое главное – это, по возможности, избегать ответственности. Решения должны приниматься наверху, а ему достаточно выполнять распоряжения. Даже дома по хозяйственным делам он предпочитал получать указания от жены. Зато его взгляды на политику, на преимущества существующего в стране строя в семье не оспаривались. За это благодарная супруга среди подруг незлобливо звала его «мой долдон».

Заместитель командира по хозяйственной части, тоже в звании майора, по фамилии Иванов для солдат оставался безлик и незаметен. При дневном свете его видели редко. Вечерами же, после того, как руководители части расходились по домам, он в одиночку напивался в пустой столовой и иногда оставался там на ночь. За всю службу Мите привелось общаться с ним один единственный раз. Тогда их бригаду вечером послали в очередной наряд на кухню – чистить картошку. Бригадир простудился, лежал в санчасти, и Митю назначили старшим. Сидели на табуретах вокруг горки мелких грязных клубней. У каждого между ног стояло старое, мятое ведро, куда падали очистки; готовый продукт швыряли в побуревшую от старости и ржавчины чугунную ванну с водой. Пробка ванны подтекала, бетонный пол поблескивал влагой. Когда выполнили почти ползадания, в глубинах столовой раздалось грозное шевеление, и хриплый голос произнёс: