Вадик тут же возразил:

– При чём тут рабы? Мы же не рабы, нас нельзя продать… Нашими жизнями никто не распоряжается…

– Не дай Бог – война, тогда будут и жизнями распоряжаться, – заявил Митя. – Времена меняются, меняется и отношение к рабам. Теперь с невольниками обращаются более цивилизованно. Продать не могут, зато запросто могут заставить вкалывать. И всё решают за тебя: что тебе есть, когда спать, когда вставать… Двигают, как пешку.

– Всё относительно, – напомнил о себе Андрей. – Люди кругом друг другу подчиняются, и очень многим нравится подчиняться. Что считать рабством? – риторически промолвил он и добавил: – К чему невольнику мечтания свободы?

– Правильно, – подхватил Вадик. – Вот Жмурик – раб, но он этим не мучается, потому что он хочет со своего рабства дивиденды получить. Хочет… большего комфорта в условиях рабства. Действительно, что считать рабством?

– Если ты не распоряжаешься собственной жизнью… и судьбой, – сформулировал Митя.

– Мы скорее на крепостных похожи, – заявил Вадик. – Крепостных на короткое время. А своей судьбе каждый сам хозяин.

– Всё не так просто, – солидно заключил Андрей. – Существует гипотеза, согласно которой любой поступок не проходит бесследно, а влияет на будущее. Из них складывается цепь событий, определяющих судьбу. События рождаются из случайных ситуаций, от случайных встреч, а, стало быть, судьба каждого из нас зависит от посторонних. И не только от командиров. В роте больше ста человек.

– И от каждого из этих ста зависит моё будущее? – недоверчиво переспросил Паша.

– В той или иной степени. Одни события важные, другие – незначительные. Собрался перейти улицу, а у тебя попросили прикурить. Остановился. Пока спички доставал, пьяный водила проскочил на красный свет. Если б прикурить не попросили, ты бы под колёсами погиб. Вот тебе пример решающего события.

Высокий красивый Паша недоверчиво слушал, нависая над лохматой головой Андрея. Митя, опередив всех, кинулся в бой. Впервые он решился пересказать учение Конфуция. Не выдавая его за своё, он не упомянул и об авторе, и вышло, как будто речь шла о где-то прочитанном.

Вадик выслушал и заметил:

– Может, в этом что-то и есть, но вот Толстой в одной своей статье давно написал, что все несчастья людей сидят в них самих.

– И машина на переходе? – спросил Митя.

– Да. Мы сами решаем, как поступить, значит, и ответственность за результат лежит на нас.

– А если тебе не дают самому решать? Если тебя на верёвочке ведут, как здесь, в армии? – спросил Паша.

– Если тебя ведут, и ты идёшь, значит, ты решил идти.

– Ха! – рявкнул Пашка. – А как не пойдёшь, если ты в погонах, принял присягу, и тебе приказали?

– Вот так и решай: подчиняться или нет, – поддержал Вадика Митя. – В шестьдесят втором году, кажется, случилось выступление рабочих в Новочеркасске. Из-за повышения цен. Против рабочих выставили солдат, велели стрелять. Солдаты отказывались, и командир ихний – тоже. Он, говорили, сам застрелился.

В пылу спора Митя выдал, как достоверный факт, то, что слышал у бабы Веры и, честно говоря, в чём он немного сомневался: а было ли это на самом деле?

– Да враньё всё это! Кто-то выдумывает страшные сказки, а ты повторяешь, – уверенно заявил Вадик. – Где ты видел, чтобы в нашей стране против рабочих солдат выставляли? Чепуха! Знаешь, как это бывает: милиция разогнала хулиганов, а в рассказах это выросло до выступления рабочих, стрельбы…

Митя перехватил внимательный взгляд Андрея.

– Ну, а если всё-таки представить себе такую ситуацию. Идут рабочие со своими требованиями. А тебе дали автомат и сказали, что перед тобой враги и велят стрелять, что будешь делать? – Андрей внимательно смотрел на Вадика.

– Против своих с автоматом не пошлют. Ясное дело: раз это враги, буду стрелять.

– А там женщины, дети…

– Да не выдумывай ты! Какие дети? Кто ж заставит стрелять в детей?

– А если?

– Да ерунду ты говоришь. Бред собачий!

Спор упёрся в стену, стало быть, надо налить по новой. Выпили за свободу, за то, чтобы дембель поспешал. Андрей успел шепнуть Мите:

– А я, кажется, понял, чем раб отличается от свободного.

Тут дошло и до Мити:

– Я, кажется, тоже.

И уже громко Андрей подытожил:

– Так ты хочешь сказать, что известно, кто на нас давит, каким способом нас подминают, и как мы на это давление отвечаем. Осталось выяснить: какой в этом смысл, зачем всё это? Но для этого у нас слишком мало водки.

– Смысл в том, что так формируются наши судьбы. Самое общее направление в жизни, я думаю, нам задаётся свыше.

Вообще-то, до этого момента Митя так не думал. Что-то похожее говорил тогда в степи Конфуций. Однако у Мити вдруг родилась мысль, и её требовалось сказать, а по-другому, без мистического «свыше», не получалось.

– А дальше мы по мелочам сами решаем, – продолжил он, – как в том случае поступить, как в другом. Как решил, так тебе и аукнется. Это похоже на детскую игру: наклонная доска, в ней набиты гвоздики. Где – кучкой, где – по одному. А сам ты в виде шарика катишься сверху вниз. Только сверху вниз, другого не дано. А вот по какому пути ты скатишься, зависит от одного тебя. Натыкаешься на гвоздики, отскакиваешь от них. Одним образом оттолкнёшься – дальше по этой дорожке покатишься, по другому – по той, по третьему – застрянешь. Но двигаться вверх или спрыгнуть с доски ты не можешь. А внизу тебя ждут выигрыши: 10 очков, 50, 100. От того, как катился, как в гвоздиках путался, зависит итог твоей жизни. Тут тебе и предопределённость судьбы, и свобода выбора, и полная неясность, в каких случаях чего выбирать.

Мите самому понравилось это, с лёта придуманное, сравнение с детской игрой.

– Что-то мне подсказывает, что мы тут надолго среди местных гвоздиков застряли, – заметил Вадик.

– Да, но перед этим у каждого были варианты. Кто в академотпуск не вовремя пошёл, кому с военной кафедрой не повезло. Я на вечернее отделение поступал. Учился бы на дневном, тогда и горя бы не знал. То, что мы оказались в армии, последствие наших предыдущих поступков, – не сдавался Митя.

Выпили за гвоздики, помогающие проявить личную волю. Хороший разговор получился.

До чего же тяжело сочинять письма домой! Настолько различалось здесь и сейчас от того, что находилось в прошлом и за девять тысяч километров отсюда, что сообщать было нечего. Митя садился писать, когда совесть допекала его окончательно. Он брал бумагу и начинал вымучивать строчку за строчкой, мусоля на разные лады одну и ту же мысль: он жив и здоров. Через такие же интервалы он получал ответы. Один раз пришло бодрое письмо от бабы Веры. В нём было много о мужестве, самостоятельности, человеке с большой буквы. Изредка писал отец. Писал тоже сжато. Среди всякого необязательного в его письмах улавливались нотки вины и некоторой растерянности – он плохо понимал, о чём ему говорить со взрослым сыном. Митя для себя решил: после армии контакт с отцом надо наладить.