Оставшееся до отъезда время прошло бестолково. Нет ничего хуже, чем сидеть на чемоданах и ждать. А тут ещё жалостливые взгляды и вздохи бабушки. Прощание с Вовкой получилось скомканным. Митя даже не успел рассказать, как его приняли в комсомол. Если бы он был в курсе переживаний друга, то о своих делах совсем не стал бы упоминать. Последнее время Вовка то тут, то там натыкался на устные и письменные свидетельства чекистского разгула, гулаговских зверств, словно кто специально подбрасывал их ему. И вера в невиновность отца в Вовке заколебалась. Поговорить с отцом он не решался – боялся, что вдруг откроется ужасное, непоправимое, такое, что разрушит семью, исковеркает всю жизнь. Правда пугала, неизвестность мучила. Затянуло его в жирную чёрную полосу – всё валилось из рук, на душе лежала пудовая гиря, а в голове поселился безответный вопрос.

В назначенный день Митя проснулся до рассвета, оделся в темноте, заставил себя что-то съесть и, пробурчав «до свидания», отправился защищать Родину. На мостовой и тротуарах лежал нетронутый слой недавно выпавшего нежного снежка. Город спал, тихие улицы отдыхали. По идеально белому и чистому ступать было стеснительно. Цепочка Митиных следов протянулась до Никитских ворот, повернула на бульвар и, испортив гладь центральной аллеи, свернула налево. Уже на пересечении с первым проулком она сплелась с другой цепочкой, потом с ещё одной. Послышались голоса, гармошка. Митя шёл ходко. Всё, чем он оброс за свою недолгую жизнь, и что привязывало его к насиженному месту, враз оказалось в прошлом. Мелкие обязанности, житейские проблемы, обещания – всё это уже не тяготило, потеряло смысл. А ничего нового ещё не появилось. Щель. Трещина. Может быть, это и есть настоящая свобода? От старого оторвался, к новому не пристал. Ему такое состояние понравилось, оно предваряло стерильное, неизвестное будущее. Он шёл, напевая про себя и заново осмысливая слова песенки, которую столько раз орал до хрипоты с ребятами под гитару:

Забуду все домашние заботы.

Не надо ни зарплаты, ни работы…

Ближе к военкомату пьяненькие компании стекались из боковых улиц и переулков, как ручьи в реку. Их ночное хмельное веселье под утро болезненно отяжелело. Провожающие мучились в безнадёжной борьбе с усталостью – заводили песни или начинали частушки, но тут же и бросали. Молодая повисла на новобранце, лицо в слезах, но плакать ей давно надоело, и сцена горя обозначалась лишь внешне. У дверей в военкомат собралось несколько компаний. Каждая держалась обособленно. Парни пили прямо из голышка. За ночным застольем всё переговорено, но молчание тяготит – скорее бы… И в утреннем морозном воздухе опять слышится уже не раз сказанное:

– Как будешь на месте, обязательно сразу напиши.

– Деньги-то куда сунул? Не потеряй.

– Ну, давай ещё по одной…

– Три года – не срок: не успеешь оглянуться и уже – домой.

Ну что тянуть? И без пяти минут солдат с широкого размаха, пятерня в пятерню начал прощаться с друзьями. Сбоку девчонка в голубой вязаной шапочке с помпончиком смотрит на бравые рукопожатия, бледнеет, по щекам – две мокрые полоски и губы трясутся. Тут уж без обмана, по-настоящему. Невыспавшийся, смурной Митя автоматически подмечал всё вокруг себя и не жалел, что он один. Дверь-разлучница хлопала за спинами входящих, как будто ставила громкие и решительные точки. Всё. Абзац закончен, далее – с новой строки. Митя тоже не стал придерживать дверь.

Внутри призывников собирали в большом зале со сценой и рядами стульев, сцепленных по четыре. Митя устроился на самом заднем ряду, упёрся затылком в стену и задремал. Понемногу голосов в помещении становилось больше.

Открыв глаза, Митя увидел слева от себя знакомое лицо с характерным брезгливым выражением. Витька Скарлытин, которого Митя когда-то затолкал под парту, а тот отомстил обидным поклёпом, сидел рядом и устало ждал. Митя искренне обрадовался – здесь знакомый человек, как подарок. Витька заметно возмужал, движения его стали не такими развязными, как в школе.

– Я четвёртый раз здесь, – сообщил Витька. – До этого, как проводы, так я – в стельку. Меня приносили, отмечали и уносили обратно. В таком виде брать не хотели, отправляли домой. Надоело. В этот раз я никому ничего не сказал, втихаря собрался и ушёл.

Только-только затеплившийся разговор о том, кто чем занимается после школы, что известно о знакомых, оборвали вошедшие люди в военной форме. Начали выкрикивать фамилии и распределять собравшихся по командам. Выкрикнули Скарлытина, и Витька, вздохнув, поднялся и неторопливо враскачку ушёл.

Через десять минут Митя залезал в крытый кузов одной из грузовых машин, стоявших в ряд на дворе и безучастно смотревших фарами в глухое железо запертых зелёных ворот. Хотя на деревянных лавках уселись тесно, плечо к плечу, после тёплого помещения немного знобило. Ропоток голосов внутри кузова слился с ворчанием двигателя, ворота открылись, и машины по одной выползли на простор. Каждую из них толпа на улице у ворот встречала криком, состоящим из одних имён, слившихся в единый призывный вопль. Выше других взлетали жалобные женские нотки. Внутри брезентового фургона звук проникал сплошным неразделимым воем. И кузов отвечал простым «А-а-а-а!» В нём звучала сплошная растерянность. Когда машина, в которой сидел Митя, повернула, выворачивая на мостовую, в просвете между головами, сидевших ближе к заднему борту, на фоне сбитых в чёрную массу фигурок показалось, мелькнуло лицо мамы и красная шубка Таньки.

Забуду все домашние заботы…

Так начался ещё один нелёгкий день. Нелёгкий и неприятный, оттого что каждый уже себе не принадлежал, а выполнял чужие указания, подчинялся чужой воле. После обязательной бани потянулось долгое, изнурительное ожидание на «пересылке». Только в сумерки всех выгнали на заснеженный перрон, кое-как построили в колонны и заставили выслушать напутственные речи.

Выступавшие военные и гражданские через силу громоздили-грудили одни и те же слова, бесследно таявшие в воздухе вместе с паром изо рта. Масса рекрутов неприветливо ждала конца ненужной, не шедшей под настроение болтовни, отвечала свистом и выкриками, окончательно губившими отчаянные попытки окрасить событие в торжественно-патриотические тона. В стороне тоскливо гукали локомотивы, пахло горелым углём. Состав стоял тут же, и по первому приказу все с радостью шумно кинулись занимать места. В купе плацкартного вагона заселялись по девять человек. Вагон распирало недолгое возбуждение. Многие отправлялись в далёкое путешествие в первый раз.

Под ритмичный перестук колёс десятки глаз сквозь двойные стёкла окон разглядывали темноту, пытаясь по названиям пригородных станций определить, в какую сторону их везут.

Ехать в военном эшелоне – весёлого мало. В подрагивающем вагоне быстро копилась скука. Скука да безделье в сочетании с молодой энергией – опасная взрывная смесь. Эшелон был набит ею под самую крышу. Душа новобранца горела и требовала продолжения буйного прощания с «волей». А какое прощание без горючего? Когда эшелон останавливался, отчаянные головы умудрялись вырываться из запертого вагона и добывали заветную водку. Поначалу на это шли деньги, взятые из дома и зашитые под подкладку. Коменданту поезда иной раз удавалось перехватить полураздетых гонцов. Тогда бутылка разбивалась о рельс, стеклянные осколки со звонким смешком летели на смоченную сивухой щебёнку, а неудачник водворялся обратно ни с чем. Скоро деньги закончились, да и эшелон стали на остановках загонять на далёкие запасные пути. И тут поддержку призывникам оказал народ. Неведомыми способами народ узнавал о прибытии, идущего вне всякого расписания, солдатского состава и месте его стоянки. В любое время, даже ночью, народ стекался к эшелону, как на ярмарку. Народ предлагал водку и самогон в обмен на одежду. Жаждущие продавали с себя всё подряд – один чёрт скоро оденут в казённое. Хоть и немного вещей на каждом, а натуральный обмен продолжался на всех узловых станциях вплоть до самых восточных окраин обширной Родины. Особенно активно торговали в сумерках и рано опускавшейся темноте. Внизу, на насыпи, руки жадно щупали мануфактуру, мерили по ширине плеч свитера, а сверху, из вагонных окон, торопили, успевая нахваливать товар.