– Наверное, вам было очень горько, – заметила Грейс.

– Я хочу сказать, – с горечью ответила Лиза, – ладно, я все понимаю, он разрушил семью. С ним все ясно – он гей. Но у нас же дети остались. И что мне им говорить? Что он ушел в корейский магазинчик за творогом и не вернулся? Да, и, кстати, ваша мама – слабоумная, потому что тот красавец-мужчина вроде бы как в нее влюбился, потом захотел жениться и завести детей, а она и впрямь ему поверила?

Грейс вздохнула. По этой проторенной дорожке они уже ходили.

– Я всегда была очень практичной и очень рациональной, понимаете? Хочу сказать – да-да, – что к худым блондинкам тоже не относилась. Я не куколка. И с капитаном футбольной команды на свидания ходить не стану. Я это знаю! И все шло хорошо, потому что, по правде сказать, капитан футбольной команды не очень-то был мне и нужен. Встречалась я с хорошими ребятами, ценившими во мне то, что я не пыталась казаться лучше, чем есть на самом деле. С одним из них у меня вполне могла сложиться нормальная жизнь, но внезапно появляется этот красавчик, и тут сразу мысль: «Значит, я могу его заполучить?» И точно так же все исчезает. По-моему, он думал, что я просто ослепну и настолько размякну, что не замечу, сколько же в нем дряни, когда сказал, что хочет жениться и завести детей.

– Но, Лиза, – обратилась Грейс к своей плачущей пациентке, – по-моему, многое из того, что Дэниел вам говорил, возможно, было правдой. Ему на самом деле хотелось жениться и обрести семью. Может, он говорил себе: «Мне так этого хочется, что… я попытаюсь задавить ту часть себя, что желает другого». Но сделать этого не смог. Как и большинство из нас. Влечение к тому, чего мы на самом деле хотим, пересиливает все на свете.

– Я не поступаюсь всем ради того, что мне хочется, – с легким раздражением ответила Лиза.

– Вы никогда не старались быть непривлекательной для мужчин, – сказала Грейс. – Знаете, мужчины в свое время принимали духовный сан, потому что хотели защитить себя от своей гомосексуальности. Вот какой ужас она в них вызывала. Вообще-то искать способ всю жизнь не быть сексуальным, очевидно, волевой поступок. Чтобы это показалось достойным принципом, человеку нужно сильно не любить свою сексуальную сущность или же бояться ее. И потом я бы не стала исключать тот факт, что Дэниел действительно любил вас – и до сих пор любит. Мне кажется, ему очень хотелось стать мужем и отцом. Он пытался сделать что-то, чтобы так и произошло, и потерпел неудачу. Но это целиком его проблема, а не ваша. Ваша же проблема заключается в том, что у вас была возможность гораздо раньше это предвидеть, и вы эту возможность упустили. Уверена, на каком-то этапе, все это поможет вам взглянуть на вещи по-иному, но не теперь. Сегодня вы погружены в печаль, что совершенно естественно.

– Вы хотите сказать, что я все изначально знала? – довольно резко проговорила Лиза.

«Да», – подумала Грейс, а вслух произнесла:

– Нет. Хочу сказать, что в контексте вашей настоящей любви к нему, вашей веры в него, а также факта, что вам хотелось того же, чего, по его словам, хотелось и ему, ваша способность ясно увидеть то, что вы заметили бы при других обстоятельствах, подпала под влияние субъективных факторов. Вы человек. Вам свойственно ошибаться, и ваши ошибки – не преступление. Чего вам точно не нужно сейчас делать – это казнить себя за то, что вы что-то проглядели. Смысла это никакого не имеет и забирает у вас массу энергии, а силы вам теперь нужны для того, чтобы поддержать себя и своих дочурок. К тому же я знаю, что Дэниел казнит себя за свою неспособность быть с вами честным.

– О господи, – протянула Лиза, снова потянувшись за салфеткой.

Какое-то время они сидели молча. Грейс почувствовала, как ее мысли, помимо воли, устремились в другую степь. Ей хотелось сосредоточиться на текущем, на чужой проблеме, пусть даже и очень серьезной. Ей было слишком больно думать о своей проблеме, которая, возможно, на поверку окажется вообще пустяком.

– А вы знали? – спросила ее пациентка.

– Что знала? – нахмурилась Грейс.

– О Дэниеле. Вы могли это определить?

– Нет, – ответила Грейс, слегка покривив душой. Она что-то заподозрила с самого начала и вскоре убедилась в своей правоте. Она наблюдала, как на фронте его души разворачивалось большое военное сражение, в котором часть его личности, искренне хотевшая сохранить семью с Лизой, медленно, неумолимо и необратимо терпела поражение перед куда более разрушительной силой его сексуальности. За восемь месяцев, что они приходили к ней на сеансы, Грейс ни разу не видела, чтобы он прикоснулся к Лизе.

– У него есть картина Марка Ротко.

– У Дэниела? – спросила Грейс, думая, что они начинают разговор о финансовых вопросах.

– Нет. У Барри, того субъекта с Тридцать второй улицы.

Грейс поняла, что Лиза не может заставить себя произнести слово «бойфренд».

– Вам это важно?

– У него есть. Этот гребаный. Ротко. Висит над камином в особняке. Я увидела картину в окно, пока стояла на ухоженной и утопающей в зелени улице в суперэлитном Челси. А сама я живу в клетушке с двумя дочурками на Йорк-авеню. Я родила ему детей, чтобы он стал воскресным папой, чего ему всегда и хотелось, а в остальное время мог тешить свое «истинное я».

«Истинное я» было словосочетанием, которое Дэниел привнес в их сеансы. Для Лизы оно явно приобрело такой же статус, как и слова «крошка» или «цветик».

– Я уж точно не скажу вам, что у вас нет права злиться.

– О, это хорошо, – с горечью сказала Лиза. Потом добавила: – Хотя вам бы хотелось сказать мне кое-что еще, верно?

– А что, по-вашему, я бы хотела вам сказать?

Она проследила за тем, как взгляд Лизы – или ей показалось – уперся в лежавшие на углу стола гранки ее книги. Она специально ничего не говорила пациентам о книге (подобное поведение казалось ей неподобающим, словно врач выкладывает свои препараты напоказ). Однако некоторые заметили их или услышали о рецензии в журнале «Киркус», а один, работавший в шоу «Доброе утро, Америка», был посвящен в перипетии конкуренции среди трех главных телекомпаний за право пригласить Грейс в утренние программы.

– Что я могла бы всего этого избежать. Что могла бы внимательнее слушать интуицию.

– И вам кажется, что