— Правду говорят — обречённого не вразумить. Хочешь видеть в Торне прекрасного принца? Время всё расставит на свои места. Меня он всегда травил. И когда ты надоешь ему, тебя ждёт та же участь.

— Что ты подразумеваешь под словом «травить»? — усмехнулась Гаитэ, но усмешка её увяла под слишком тяжёлым для такой юной и хрупкой девушки, взглядом.

— Например однажды, на моих глазах раздавил сапогом котёнка. Всё из-за того, что хотел довести меня до слёз. Нужно признаться, у него получилось. А ещё отрывал крылья у птенчиков, и бросал их живых обратно в гнёзда.

— Прекрати! — скривилась Гаитэ. — Это всё выдумки! Ты просто лжёшь!

— Утешай себя этим, если хочешь. Но знай, если этот человек не брезговал приставать даже ко мне, к своей единокровной и младшей сестре, то подумай, какая горькая и незавидная участь ждёт тебя, когда ты будешь во всём зависеть от его воли. И не жди от Торна ни пощады, ни жалости. Он — чудовище.

— Вы все тут чудовища! — не выдержала Гаитэ.

Она всерьёз разозлилась.

Прежде всего из-за того, что слова Эффидель прекрасно попадали в цель, зарождая в её душе зёрна сомнения. Не в том, что нужно плести интриги по изничтожению Торна во славу Сезара, а в том, стоит ли, можно ли доверять старшему из Фальконэ?

Могли ли слова Эффи быть правдой? Если да, то всё просто отвратительно. Человек, способный раздавить беспомощное существо и наслаждаться болью другого, сгорающего от жалости к страждущему, воистину конченное создание. И не стоит ждать, что он может перевоспитаться. Люди либо способны на какие-то поступки, либо нет, а уж если могут…

— Я не склонна верить ничему на слово. Не поверю, пока не увижу собственными глазами. Слишком легко одному человеку оболгать другого.

— Когда увидишь своими глазами, будет слишком поздно, — без всякого выражения поставила точку в разговоре Эффидель.

И, не сказав ни слова, направилась к одной из книжный полок. Потянув за рычаг, открыла тайный проход. Не оборачиваясь, исчезла в чёрном чреве подземелья, словно червивые ходы, пронизывающие замок насквозь.

Гаитэ, как зачарованная, смотрела ей вслед не шевелясь, слушая тихий ропот бесконечного дождя, роняющего капля за каплей в тесный оконный переплёт.

Она не поверила Эффидель. Но тревога, тяжёлым грузом лежавшая на её душе, возросла.

«Как же я устала! Как бы я хотела хоть кому-нибудь верить!», — подумалось с тоской.

Последующие несколько дней пролетели в вихре дел. Вместе с прислугой и вездесущей, неугомонной, энергичной Эффи они собирали сундуки и кофры в поездку. В общении старались придерживаться только общих тем, избегая даже намёка на нечто личное.

— Я бы порекомендовала добавить сухие благовония в сундук с бельём, — Если этого не сделать, бельё пропахнет плесенью в такую-то погоду…

— Буду благодарна, — покорно кивала Гаитэ.

С Торном перед отъездом они увиделись ещё один раз. Или, правильнее сказать, всего только раз?

За ужином служанка передала Гаитэ записку с предложением выйти в сад. Подняв глаза, она сразу же наткнулась взглядом на фигуру в алых одеждах, маячившую у стены, разрисованной фресками. Торн стоял так неподвижно, словно был частью нарисованного пейзажа.

Он едва уловимо кивнул в сторону, потом развернулся и быстро направился к выходу.

Зал был набит придворными почти до отказа, но никому здесь не было до неё никакого дела, чем Гаитэ и воспользовалась, нырнув в толпу, почти вслепую пробираясь мимо шепчущихся, флиртующих, травящих анекдоты, аристократов.

В освещённый факелами коридор выводили высокие створчатые двери. Проскользнув мимо них, Гаитэ, подобрав юбки, устремилась за маячившей впереди фигурой, двигающейся легко и целеустремлённо, несмотря на высокий рост и атлетическое сложение.

Так они пересекли сад, пока не остановились у наружной стены, в тени кипарисов. Полная луна светила ярко, было светло, как днём.

Торн смотрел на Гаитэ так, словно видел её в первый раз. Под его внимательных взглядом она едва сдерживала желание натянуть повыше на плечи, обнажённые полукруглым вырезом, объёмистые рукава.

— Ты выглядишь так изысканно, — тихо проговорил он. — Я почти не узнаю в этой красавице ту скромную монастырскую воспитанницу, что встретил недавно в этом самом саду.

— Это плохо? — с сомнением протянула Гаитэ.

— Это очаровательно. Но наблюдая за тобой последние дни издалека, я всё больше и больше укреплялся во мнении, что в твоём облике для полноты образа кое-чего не хватает.

— О чём ты?

— Вот об этом.

Торн вытянул из-под плаща объёмную коробочку, а когда открыл её, Гаитэ ахнула от восхищения. Перед ней на чёрном бархате сверкало жемчужное ожерелье.

Гаитэ всегда в душе немного презирала женщин, падких на драгоценности и подарки, но, видя перед собой такое чудо не восхищаться мог разве только лицемер?

Особенно грела душу мысль о том, что Торн думал о ней, старался порадовать, приятно удивить и сделать ещё прекрасней.

— Позволишь? — подхватив указательными пальцами ожерелье за тонкий, изящно выделанный замочек, Торн извлёк его из мягкой бархатной ямки, в которой драгоценность покоилась.

— Не уверена, что так правильно.

— Тогда моей уверенности хватит на двоих, — он обвил тонкую шею Гаитэ жемчужной нитью и щёлкнул замочком.

Она почувствовала на коже приятную тяжесть и прохладу драгоценных камней. Они составляли такой странный, приятно парализующий контраст с дыханием Торна, согревающим чувствительную кожу у ямочки на затылке.

— Твои волосы сейчас, в свете луны, похожи на корону, — прошептал он.

Гаитэ не хотелось говорить ни о чём, связанным с властью. Хотелось, чтобы он просто обнимал её. Просто говорил нежные слова. И чтобы этих слов было как можно больше, чтобы потом хватило на предстоящую разлуку. Она станет греть в воспоминаниях о них своё иссохшее без любви сердце.

Когда руки Торна принялись мягко массировать обнажённые плечи, Гаитэ ничего не могла с собой поделать — сладостное тепло нахлынуло по всему телу, наполняя собой каждую клеточку, каждый мускул, избавляя от надоевшего за многие годы, холода.

— Правду про тебя говорили — ты ведьма! — хрипло шептал Торн ей на ухо. — Я почти постоянно думаю о тебе. Ты меня словно околдовала. Я изнываю от желания. Оно столь сильно, что временами мне хочется тебя ударить, потому что ты не желаешь облегчить мои муки, не желаешь дать от них избавления. И я схожу с ума от одной мысли, что все эти дни ты будешь рядом с Сезаром, который, я знаю, хочет тебя не меньше, чем я. И мне не будет покоя… я словно в аду…

Резко развернув её к себе лицом, он обнял её.

Гаитэ была полна намерения оттолкнуть, призвать к благоразумию, напомнить о приличиях — наговорить всякой чепухи, лишь бы выстроить между ними пусть шаткую, но преграду.