— Если бы только в этих, — вздохнула Гаитэ. — Есть ли возможность бросить им хотя бы краюху хлеба?

— Вряд ли Его Светлость одобрит ваш порыв. Эдак мы раздадим все припасы до того, как достигнем цели.

— Но мы ведь не на год туда собрались! Не обеднеем от парочки милосердных жестов!

Кристоф невозмутимо поклонился:

— Прикажите, мидели, передать вашу просьбу господину Сезару?

Представив себе возможную реакцию своего будущего родственника, Гаитэ мрачно покачала головой. Не стоило напоминать о себе. Сезар наверняка воспримет её просьбу как чудачество или очередной женский каприз. Или, ещё того хуже, как способ напомнить ему о себе.

Большинство людей думает, быть принцессой здорово! А на деле женщина бесправна, зависима от чужой воли везде — как в избе, так и во дворце.

Страна пухнет с голоду и холоду, а у знати одна забота — собственные разборки, кто круче, сильнее, больше достоин славы. Ни один из власть имущих мужчин даже взгляда не бросил на голодных детей, а ведь обозы полны хлеба, способных утолить муки голода у несчастных. Но великие и сильные мужи попросту не замечают страдания слабых. Им нет до сиротливых, некрасивых, слабых никакого дела, как нет дела тебе до ползущей по стеклу мухи.

Какой смысл стоять у самого трона, если не способен на элементарный жест милосердия? Когда она займёт престол, её дни заполнятся заботами о том, как не дать импульсивному, горячему, склонному к авантюрными поступкам, мужу завести очередную любовницу и опустошить казну на всякую ерунду.

Торн Фальконэ, конечно, красавец и очень привлекательный мужчина, но — каким он может быть королём? Что ждёт несчастную страну в тот момент, когда он получит власть? Все эти люди, полностью зависящие от решений знати, как дитя зависит от воли родителя, с надеждой взирающие на них снизу вверх — на что они могут рассчитывать?

Один брат думает только о развлечениях, женщинах и выпивке, второй — о военной славе. Боже, спаси Саркассор!

Дорога пошла на подъём. Копыта лошадей и мулов заскользили по мокрой земле.

Парчовая занавеска приподнялась и Гаитэ получила возможность лицезреть своего будущего деверя.

Она привыкла к тому, что в их краях мужчины одевались подчёркнуто просто, избегая любых украшений. В монастыре даже женщинам возбранялось всё, что не белые чепец да передник. Гаитэ большую часть её жизнь прививалось мнение, что внешнее не столь важна, как духовное содержание человека. Что при правильном поведении и врождённом чувстве достоинства даже чёрная сутана может смотреться нарядней кричащей парчи, расшитой драгоценностями.

Сезар Фальконэ словно нарочито бросал вызов всем её кредо. Окружившей себя нарочитой роскошью, раздушенный и длинноволосый, без признаков растительности на лице, он не выглядел ни изнеженным, не нелепым, ни женоподобным.

— Сеньорита, вынужден просить вас выйти из кареты.

Гаитэ вся подобралась, не ожидая от его появления ничего для себя хорошего.

— Что случилось? Зачем мне выходить? — голос её прозвучал прохладно, даже высокомерно.

— Впереди сложный участок дороги. Из-за крутого подъёма он труднопроходим. Так что восьмёрку мулов, тянущую вашу карету, придётся заменить волами.

— Волами? Но для чего? — удивлённо взглянула она на него.

— Эти сильные и упрямые, но медлительные животные внушают надежду, что, несмотря на все тяготы пути ваша позолоченная коробчонка всё-таки дотянет до места назначения.

Гаитэ бросила на него обиженный взгляд:

— Не я выбирала это средство передвижения.

— Я знаю. Мой брат, заботясь о вашем благополучии, всё проконтролировал лично.

— Правда? — расцвела Гаитэ от известия о такой заботе.

— Правда. Но, к вашему несчастью, при всей помпезности в этой кибитке мало смысла. Парчовые занавески куда удобнее было бы заменить на деревянные, — пожал плечами Сезар. — Если пожелаете, вы можете оставаться на месте, но для вас безопасней и приятней будет какое-то время продолжать путешествие верхом.

Гаитэ, почти выбравшаяся из кареты, замерла:

— Верхом? Но…

— Что-то не так, сеньора?

— Нет… то есть — да. Я не умею ездить верхом, — сообщила Гаитэ, краснея, словно признавалась в чём-то постыдном.

— Не умеете? Какая досада!

На мгновение Сезар прикусил губу, словно раздумывая. Потом оживился.

— Что ж? Тогда предлагаю пройтись немного пешком. Войско двигается следом, с нами лишь небольшой отряд, дорога ещё пока не напоминает непролазное болото. Подышите свежим воздухом. Только накиньте плащ, ветер прохладный.

Пейзаж вокруг был мирный: пышные луга, невысокие холмы, на которых красовались кустарники, древние дубы да вязы. А где-то дальше, ближе к горизонту, щетинился ветками далёкий лес. К нему текла кажущаяся отсюда узкой ленточкой, дорога.

— Позвольте составить вам компанию?

— Разве у вас нет срочных дел, Ваша Светлость?

— Судя по вашему тону, даже если и нет, мне полагается о них вспомнить? — хмыкнул Сезар. — Я не последую вашему совету, сеньорита. Мне хочется немного пройтись по полю в вашем обществе невзирая на то, что вы отказываетесь признать меня своим другом, — вызывающе засмеялся он, блеснув белоснежными зубами.

— Вы, как всегда, сама любезность, — передёрнула плечами Гаитэ, набросила на голову капюшон и медленным шагом двинулась вперёд по траве.

Идти по дороге не представлялось возможным, там то и дело приходилось бы перешагивать через камки грязи и лужи.

Впрочем, в обществе Сезара она чувствовала так, будто не по мокрым комкам земли шагает, а по горячим углям, по дну жерла не до конца уснувшего вулкана, когда пламя может вспыхнуть под ногами в любое мгновение.

— Это оттого, сударыня, что в вашем обществе я готов гулять бесконечно долго. Откровенно говоря, не могу не чувствовать удовольствия от того, что теперь вы вынуждены быть рядом. Огорчает лишь ваш откровенный страх и то, что в конце нашего с вами пути нас ждёт война.

— Я вас не боюсь, — покачала головой Гаитэ.

— Правда? Ну так докажите это! Хотя бы взгляните в мою сторону? Тысяча тёмных духов! Ужасно раздражающая манера — этот ваш вечно уклоняющийся взгляд и уклончивый тон. Клянусь, в нашу прошлую встречу вы проявляли отвагу куда более убедительно.

Гаитэ резко остановилась, развернувшись к нему. Отмечая про себя, что глаза Сезара блестят ярче обычного, а на высоких скулах горит румянец.

— Я вас не боюсь, — повторила она спокойно, — но само ваше присутствие для меня тягостно.

— Отчего же? — поднял бровь он. — Разве я был с вами груб?

— А разве не были?

— Но вы ведь не грубости с моей стороны опасаетесь? — в его голосе послышалась лёгкая досада.