Она повернулась на каблуках и шагнула в калитку. Чуть погодя заскрипело крыльцо, хлопнула дверь. Что-то спросил надтреснутый стариковский голос. Николай вздохнул, улыбнулся в темноте и, поглубже засунув в карманы студенческой шинели озябшие руки, зашагал домой.

Проводив последнего гостя, княгиня Вера задёрнула шторы в гостиной, закрыла пианино, помогла усталой Федосье навести порядок. Убирать, впрочем, почти не пришлось: гости перед уходом ловко и быстро собрали всю посуду, сами расставили по местам стулья, протёрли стол, и хозяйке дома ещё стоило большого труда отогнать девушек от лохани с горячей водой, в которой они всерьёз намеревались перемыть чашки и ложки.

«Как всё стало по-новому, необычно.» – разышляла Вера, стоя в опустевшей гостиной у окна и глядя на то, как бегут по стёклам струйки дождя. – «Всё так легко, непосредственно, весело, без жеманства и кривляний… Как жаль, что прежде не было так! Вот… я уже рассуждаю как старуха! Слава богу, хоть не порицаю молодёжь! Но как же их порицать, когда они такие… такие живые, такие замечательные! Глаза горят, заняты делом, рвутся всех и вся спасать… и почему я не родилась на десяток лет позже?.. Миша бы порадовался, глядя на них! А Сметов всё такой же… И как же они все готовы молиться на него!»

Подумав о Сметове, Вера тотчас же вспомнила и об Аннет. И, кинув взгляд на часы, быстро вышла из кухни.

Дверь в комнату падчерицы была прикрыта, но жёлтая полоска света клином падала в сени. Вера вполголоса позвала:

– Аннет, вы не спите? К вам можно?

– Разумеется, маменька. – после некоторой заминки послышался ответ. Вера вошла. Аннет, стоящая у окна, повернулась к ней. Свет свечи мелькнул в её чёрных, влажных глазах.

«Как она выросла…» – с неожиданной горечью подумала Вера. – «Кажется даже старше своих лет! Ей сейчас приходится нелегко…»

– Вы плакали, Аннет?

– Глупо отпираться. – сквозь слёзы улыбнулась девушка. – Верно, устала очень сегодня… Сейчас лягу спать, и всё пройдёт.

– Прежде вы никогда не плакали от усталости. Неужто наши вечера настолько плохи, что все барышни после них рыдают?

– А что, рыдал кто-то ещё? – удивилась Аннет.

– По-моему, Ольга Андреевна была очень расстроена, уходя.

– Эта сушёная плотва идейная? Право, маменька, быть не может!

– Может быть, вы напрасно так отзываетесь о ней?

– Но я же без злости… Просто ужасно смешно смотреть, как она начинает нести высокопарную чушь, размахивая пальцем, – и при этом делается страшно похожей на рыбу! Глаза выпучены, нос шевелится, рот огромный и нараспашку…

– Вы совсем измучились, однако. – спокойно заметила Вера. Аннет тут же умолкла. Глубоко вздохнула. Сморщившись, помотала головой, словно отгоняя от себя что-то. Несколько вьющихся прядей, выбившись из причёски, упали ей на лицо.

– Да… вы правы. – наконец, огорчённо созналась она. – Я совершенно не в себе. Ей-богу, сама себя не могу узнать, так стыдно… Едва держала себя в руках на вечере!

– На вечере вы держались великолепно. – честно сказала Вера. – Я просто восхищалась вами! Думаю, очень трудно было выносить эти колкости… Несколько раз я уже готова была вмешаться! К счастью, не пришлось: Варя закрывала вас грудью. Ольга Андреевна и впрямь бывает иногда слишком бесцеремонной.

– Да ну её… Что только Коля в ней нашёл? – Аннет отошла от окна и села на кровать, поджав ноги к груди. – Отвратительное чувство, надо сказать, эта любовь!

– Право? – Вера изо всех сил старалась не улыбаться.

– О, да! Да, да, теперь я наверное знаю! И Шиллер Колькин – болван, и Гёте – тоже… И наш Александр Сергеевич их не лучше с его дурёхой Татьяной! «Священная страсть, томительная нега»… Я и подумать не могла, что это на самом деле так ужасно! Ты более не хозяйка ни себе, ни своим мыслям… Собственное выражение лица – и за него уже отвечать не в силах! Верно, все сегодня заметили? И… Сметов в первую очередь?

Вера незаметно вздохнула. Помолчав, осторожно сказала:

– Уж не знаю, Аннет, порадую я вас или огорчу… но Андрей Петрович навряд ли что-то заметил. Кажется, он сейчас озабочен совсем другими вещами.

– Знаю. – Аннет с горечью улыбнулась. – Ему не до всех этих глупостей. Он – железный, стальной… Если бы он узнал – то, верно, посмеялся бы.

– Над любовью могут смеяться лишь глупцы и мерзавцы. Андрей Петрович – человек чести, очень умён и никогда бы…

– Знаю, знаю. – снова устало перебила Аннет. – Господи, маменька, как же это тяжело… И ведь прекрасно понимаю всё: не вовсе же я дура! Знаю, что он занят, что жизнь его полна опасностей… что он делает великое дело, и мы все должны быть горды, что хоть как-то можем помочь! Какая уж тут влюблённая княжна с её вздохами! Это всё мелко, глупо, никому не нужно… Какие могут быть сопливенькие любовишки во время борьбы, тяжёлой борьбы?! Сейчас я ему всего лишь безразлична, а если он узнает – станет меня презирать! Как допустить такое?! Не писать же мне ему меланхолические письма с каплями слёз на полях, как эта Татьяна? «Перед тобою слёзы лью, твоей защиты умоляю… Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна…» Сразу видно, что мужчина сочинял! Старался свой идеал запечатлеть, а получилась нервическая барышня на воздушном облачке! Ещё не хватало стать такой же! Премного благодарна! И в молодости-то не могла это читать без брезгливости, а уж сейчас!..

Вера невольно улыбнулась этому «в молодости», но заострившееся лицо падчерицы с отчаянным блеском в глазах всё же обеспокоило её. Тщательно подбирая слова, она сказала:

– Мне кажется, Аннет, вы слишком суровы к людям. Я понимаю, такое время на дворе… и молодёжь сейчас такова, что иметь чувства – это почти безнравственно, но… Люди – это люди, чувства – это чувства. Они всегда были, и ничего с этим не поделаешь. Есть вещи, которых в человеке не истребить ничем.

Аннет снова подошла к окну, прижалась лбом к стеклу.

– Как глупо вот так плакать. – тихо выговорила она. – И знать, что не в твоей воле всё это остановить, прекратить… А ведь могло бы ничего не случиться! Сама себе вообразила бог весть что… – Аннет умолкла на полуслове. Снова, в который уже раз, в мыслях поднялся тот ясный зимний день Крещенья три года назад, когда Андрей умирал в их доме от пневмонии, и все они уже думали, что надежды нет. Приглашенный доктор только грустно качал головой. Две недели беспокойства, сводящего с ума ожидания, ночных бдений с бесконечной оглядкой на часы – пора или не пора давать микстуру? Как давно мерили температуру? Кашель, кажется, спокойней… нет, показалось, только ещё хуже стало! В ночь, когда случился кризис и ждали перелома или конца, княгиня Вера уснула, измученная, в неудобном вольтеровском кресле. Аннет, отослав прислугу, сама сидела возле умирающего, держа его тяжёлую, словно раскалённую руку поверх одеяла, которое он, мечась в постели, поминутно сбрасывал. И не смогла понять, когда, в какой миг задремала и – словно провалилась в бездонную яму.