– Ах, что вы говорите!

– Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной!Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучшевам квартиру… А впрочем, знаете, я немного пьян и потому… обругал; необращайте…

– Но я пойду к здешней хозяйке, – настаивала ПульхерияАлександровна, – я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я немогу оставить его так, не могу!

Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самоюхозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был внеобыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, онбыл хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж,несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояниеего походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитоевино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял собеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоныс изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти прикаждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до болии, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. Отболи они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он нетолько не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б онивелели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то онтотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. ПульхерияАлександровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, чтомолодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но таккак в то же время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этихэксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовнахоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугомвстречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельнаядоверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержалаее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понималатоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минутчерез десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весьвысказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скороузнавали, с кем имеют дело.

– Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! – вскричал он,убеждая Пульхерию Александровну. – Хоть вы и мать, а если останетесь, тодоведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что ясделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому чтовам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет… Ну, наплевать!..Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово,принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом, слушайте!Потом от вас мигом к себе, – там у меня гости, все пьяные, – беру Зосимова –это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян,этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит в час выполучите о нем два известия, – и от доктора, понимаете, от самого доктора; этоуж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, таки ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не услышит, аЗосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперьлучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, так и идите домой! Ак хозяйке невозможно; мне возможно, а вам невозможно: не пустит, потому… потомучто она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вамтоже… А уж к Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданныйхарактер! Впрочем, я тоже дурак… Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, веритевы мне или нет?

– Пойдемте, маменька, – сказала Авдотья Романовна, – онверно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, чтодоктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше?

– Вот вы… вы… меня понимаете, потому что вы – ангел! – ввосторге вскричал Разумихин. – Идем! Настасья! Мигом наверх, и сиди там принем, с огнем; я через четверть часа приду…

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но ине сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил слестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да всостоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде!..»

– А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! – перебил еемысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару,так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. –Вздор! то есть… я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А это,как я вас увидал, мне в голову и ударило… Да наплевать на меня! Не обращайтевнимания: я вру; я вас недостоин… Я вас в высшей степени недостоин!.. А какотведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, иготов… Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю!.. Не смейтесь и несердитесь!.. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а сталобыть, и ваш друг. Я так хочу… Я это предчувствовал… прошлого года, одномгновение такое было… Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как снеба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать… Этот Зосимов давеча боялся,чтоб он не сошел с ума… Вот отчего его раздражать не надо…

– Что вы говорите! – вскричала мать.

– Неужели сам доктор так говорил? – спросила АвдотьяРомановна, испугавшись.

– Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такоедал, порошок, я видел, а вы тут приехали… Эх!.. Вам бы завтра лучше приехать!Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Воттот так не пьян! И я буду не пьян… А отчего я так нахлестался? А оттого, что вспор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить!.. Такую чушь городят! Чутьне подрался! Я там дядю оставил, председателем… Ну, верите ли: полнойбезличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой небыть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшимпрогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то…

– Послушайте, – робко перебила Пульхерия Александровна, ноэто только поддало жару.

– Да вы что думаете? – кричал Разумихин, еще более возвышаяголос, – вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Враньеесть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – доправды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались,не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетнов своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да врипо-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше,чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором тытолько что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были.Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития,мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего,всего, всего, всего, всего, еще в первом предуготовительном классе гимназиисидим! Понравилось чужим умом пробавляться – въелись! Так ли? Так ли я говорю?– кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, – так ли?