Из чего он, собственно, вывел, что Краб и Фирсов — одно лицо? Из одной морской кокарды и приблизительно совпадающего возраста. (Впрочем, сомнение изначально грызло его.) А потом Марат попал в вихрь закрутившихся вокруг Краба событий, так что не имел времени и возможности проверить сделанное на пляже предположение. И до сих пор он рабски руководствуется этим допущением и зашел довольно далеко, если готов впрячься в самостоятельное расследование убийства. Между тем, когда попадаешь в речную воронку, то, по словам старшего узника Петрика, самоубийственно поначалу бесплодно расходовать силы на сопротивление — наоборот, лишь в конце, когда суживающийся водоворот уже потянет тебя ко дну, надо изо всех сил нырнуть в сторону из его струи и под водой выплыть из опасной зоны. Не наступил ли такой момент и в деле Краба, в которое Марат безрассудно погрузился с головой? Теперь, когда он рисковал влипнуть в лучевую паутину дела «трех звездочек» и убийства Адика, самое время было нырнуть из одной версии в другую. Устанавливать виновность или невиновность Краба было непозволительной роскошью, если истец не он, а предположим… Глухой, которого ни долг чести, ни смерть Адика явно никак не касались. Если сегодня в квартире по адресу Фирсова хозяйничает женщина, то, вероятно, тот мужчина, который вчера водил ее в кино и с которым она так по-свойски обращалась, и есть искомое лицо! Какой бы смехотворной ни показалась такая мысль вчера, сегодня ее логика была неумолима. Глухота была веской причиной для списания моряка на берег, после чего он мог возненавидеть саму морскую форму и заняться сугубо сухопутным делом, которое бы никак не напоминало прежнюю профессию. Таким образом, истец — в прошлом морской волк — в настоящем мог превратиться в тугоухого ловца бабочек. Какое бы ни питал Марат предубеждение против такой метаморфозы, Краб при всей его морской выправке был еще более одиозной карикатурой на роль истца. Марат не хотел бы бороться с человеком, опозорившим себя неуплатой долга чести, — это обесценивало победу и усугубляло поражение в предстоящей схватке. Из того, что Марат считал глухого верзилу неуклюжим, чудаковатым типом, еще не следовало, что и другим он казался смешон. Эта женщина такая пройдоха — с любым в кино не пойдет! И впечатление, что на том сеансе она высокомерно Глухим помыкала, было мнимым в свете ее сегодняшней расторопности. Она так ревностно делала уборку, что бисеринки пота блестели на ее матовой, отмеченной родинкой коже, когда она распахнула перед Маратом дверь. Недаром эта ловкая особа ничего не ответила на его вопрос — о том, «зачем она пошла в кино с другим». Не с другим, а с тем самым! Это он, Марат, — олух царя небесного, шут и болван, а женщина — настоящая пиковая дама.

Он пошел было обратно, но быстро опомнился и хлопнул себя по лбу. Ведь Глухой был свободен от подозрения в отравлении Адика, и тут уже не следовало пороть горячку, открыто выведывая о нём сведения у его сожительницы. Марат и так слишком неосторожно рисовался перед этой хитрюгой, чтобы после вопроса, здесь ли проживает Фирсов, заявиться еще с уточнением: а не глух ли он? С каким великолепным непобедимым равнодушием — теперь его смехотворность была как на ладони — слушал Марат Элин щебет, когда она рассказывала ему о Глухом, а он, в мыслях о Крабе и в полном пренебрежении ко всему остальному, не поощрил ее рассказ ни одним заданным хотя бы из вежливости вопросом, не узнал имени-отчества субъекта, который даже случайным прохожим показался ходячей энциклопедией. По счастью, у Марата машинально отложилось в памяти, что Глухой работает садовником в санаторском парке. И поскольку иного санатория, кроме военного, рядом с домом предполагаемого истца, да и вообще на курорте Марат не знал, он принялся расспрашивать прохожих, как ему пройти в парк санатория имени Ворошилова. Однако полученные ответы его озадачили. От него требовали уточнить, какой парк: верхний или нижний. Тут все были заражены гид-ством и превращены в ходячие путеводители. А один пенсионер, с абсолютно белыми, как у детской куклы, седыми волосами — видимо, он не знал, чем себя занять, — прочел Марату целый доклад о том, что в этом городе-саде зелень улиц плавно переходит в парки, которые, сливаясь друг с другом, образуют сплошное зеленое ожерелье курорта. Не тратя больше даром времени на выслушивание советчиков (разве не были они такими же приезжими, как и он, только притворялись сведущими!), Марат свернул с дороги и пошел напролом в заросли.

Вскорости он действительно подошел к парковой решетке и, втянув живот и выдохнув из грудной клетки воздух, боком протиснулся между ее растянутыми кем-то прутьями. По мере того, как дорожки, пересекающиеся, разбегающиеся в разные стороны, уводили его всё дальше в глубь территории, Марат хмурился всё сильнее, понимая, что попал в настоящий город внутри Города, где отнюдь не просто будет ориентироваться.

Санаторий утопал в пышной зелени, однако ее буйство причудливым образом сочеталось со строгим, почти военным порядком. Газоны были ровно пострижены, нижние усыхающие вайи пальм аккуратно обрезаны, так что их приземистые, бочкообразные стволы под раскидистыми веерами крон казались воткнутыми в траву гигантскими кедровыми шишками. Сходство усиливалось тем, что кроны раскинулись высоко над землей, а их корни были обложены кольцами дикой речной гальки, и стволы поднимались из них, как из каменных кадушек. А кустарникам вдоль дорожек садовыми ножницами была придана идеальная форма зеленых шаров или ограненных четкими прямыми углами шпалер. Если все эти формы создал один человек, то это был труд титана. Но как ни ограничивали зелень, ее наросло столько, что сквозь нее с трудом просматривались белые корпуса санатория, а извивы дорожек, кроме неожиданно открывающихся изящных скульптур и фонтанов, преподносили досадные сюрпризы в виде обнимающихся на скамейках парочек, так что Марат резко откашливался и кряхтел перед каждым укромным закоулком обширного парка.

За одним из поворотов Марат вдруг налетел на шедшую ему навстречу властную осанистую женщину в белом халате со сверкнувшим на груди под солнечным лучом фонендоскопом, которая бесцеремонно загородила дорогу, заявив, что ей не нравится его кашель, а когда он вежливо, но сухо от нее отстранился, взяла с него слово обследоваться у врача-фтизиатра. Раз уж она сама с ним заговорила, Марат невзначай поинтересовался, где он может найти садовода Фирсова. Нет, она не знала — ведь тут, шутка ли сказать, всесоюзная военная здравница, где на армию отдыхающих приходится полк медиков да полк хозперсонала, здесь и врачи не все знают друг друга по фамилиям, разве что в лицо — и она, не удержавшись, постучала костяшками пальцев по его груди и, наклонившись, приложила ухо, уколов плоскость против сердца золотой сережкой. Да, здесь, на вершинах системы, это были совсем другие медики — более зоркие и чуткие, чем те, к которым Марат привык в Учреждении. Если он назовет ей свою фамилию, продолжала между тем медичка, она забудет ее через минуту и припомнит только в том случае, если ее спросят о пациенте с признаками общего истощения организма и ярко выраженным дефектом левого голеностопа. Цепляясь за ее последние слова, в надежде, что ей запомнился недуг, Марат пояснил, что ищет глухого, на что она совсем уж непонятно ответила: «Разве я могу знать всех глухих садовников?»

После этой встречи Марат решил двигаться не к центру санатория, где сгущались его постройки и работали в многочисленных кабинетах ненужные ему врачи, а идти по периметру территории, наоборот, удаляясь к ограде. И это было верное направление — свежие следы работы озеленителей виднелись повсюду, Марат заметил даже брезентовые рукавицы, явно только что сброшенные с потных рук для прожарки под солнцем, — но неудачное время: очевидно, эти люди работали утром и вечером, пережидая послеполуденный зной где-нибудь в тени и прохладе. Где-то у них была подсобка — там они обедали, играли в домино, а после работы коротали поздний вечер за вином. Это была знакомая Марату жизнь.