— Но кто же их сажает, если не сами садовники? — нетерпеливо перебил Марат. Его утомили эти смехотворные сетования на бессловесных зеленых тварей. Ему бы такие заботы!

Садовник умолк и мигал глазами, будто ждал, пока восклицание Марата просочится в его заложенные ватной глухотой уши.

— Я же тебе говорила, что ты пришлый и зря пытаешься сунуть нос в наши запутанные дела! — воскликнула Тоня, пользуясь паузой и вклиниваясь в разговор. — Но если тебе так уж неймется, то слушай и вникай. Эта пальма-китаянка далеко не проста. Просты наши черные дрозды. А колхидский плющ и вовсе слеп. Он лиана, ему без разницы, за какую опору цепляться, чтобы виться вверх, к солнцу. Что рядом, то ему и ладно: груда битого кирпича, стена дома. Если ты будешь стоять тут столбом у нас над душой и глазеть на нас, он и тебя обовьет. А о деревьях и говорить нечего, ему всё равно: что бук, что дуб, что пальма! Я сама видела у морвокзала, как плющ обвил пальму до вершины. А фокус в том, что ягоды плюща оказываются совсем рядом с гроздьями плодов пальмы. Они и по виду похожи. А поскольку плющ дикорос, живет тут миллионы лет, его семена привыкли клевать другие местные жители — черные дрозды. Ну, и уж раз костянка веерной пальмы висит рядом, они распробовали и ее, причем за какие-то полвека, ну, сотню лет — с тех пор, как пальмы в здравнице начали высаживать в открытый грунт. По меркам эволюции это полсекунды и секунда. А еще через секунду благодаря слепоте плюща и простоте дрозда, а также ретивым защитникам вроде тебя от китайцев тут проходу не будет. Этого ты добиваешься?!

— Погоди! — запротестовал Марат. — Во-первых, я защищал магнолию, а не пальму. Ее вы сами приплели и припутали. Но и в деле пальмы ты доказала мне лишь то, что дрозды ее клюют, то есть истребляют.

— Тебе разжуй, да еще в рот положи! — желчно сказала Тоня. — Птицы переваривают только мягкую оболочку ягоды, а косточка проходит навылет, как пуля. Дрозд роняет ее вместе с пометом. А что может быть случайнее птичьего кала? Прыгая, летая и сидя на ветках, дрозды сеют пальмы, как зубы дракона, — и они проклевываются из земли в самых непредсказуемых местах!

Пока она оправдывалась, а Марат старался не потерять нить рассуждения, поскольку эта сфера была ему мало известна, к ним незаметно подошла Эля. Она вертела в руках лист ежевики, низко опустив лицо. Это не понравилось Тоне, и она, не переставая объясняться с Маратом, приказала девочке поднять голову. Та сделала отрицательный жест, но, не удержавшись, шмыгнула носом и выдала себя каплей, щелкнувшей по светлой изнанке листа. Тоня взяла ее за подбородок и силой подняла вверх заплаканное лицо. Ни нотки сочувствия — напротив, колючее, странное высокомерие услышал Марат в тоне, которым она спросила:

— По какому поводу слёзы?

— Ни по какому! — в тон ей ответила Эля, высвобождая подбородок из чужой руки и отворачиваясь. Тогда Глухой, приобняв ребенка за плечи и присев на корточки — но и тогда ему не пришлось склонять голову набок, чтобы заглянуть девочке в лицо, — слово за слово выяснил, что Элина мать решила безотлагательно возвращаться в Салехард и уже уехала на вокзал менять билеты.

— Вот как! — фыркнула Тоня, забывшая про Марата и настырно прислушивающаяся к шепоту девочки. — Она сама не знает, чего хочет! То рвалась вон из города, а теперь ей надо задержаться, хотя осталось три дня до запланированного срока отъезда. А, Эля?! Бессердечная девчонка! Уж не похороны ли ее привлекают? Как перчик вдобавок к тридцати трем удовольствиям курорта, которыми она пресытилась. Может, она в Салехарде это видела, но, конечно, в зоне вечной мерзлоты хоронят совсем не так, как среди субтропической флоры, и теперь, готовясь к траурной процессии, она репетирует слёзы.

Была ли в этих словах уличающая Элю доля истины, но только она глубоко вздохнула и сухо сказала:

— Я пришла забрать свой гербарий перед отъездом и заодно показать дяде Гере новый листок. Вот! — И она помахала листом перед Тониным носом.

И, то ли ухватившись за этот повод с такой ловкостью, чтобы поменять тему разговора, то ли испытывая неподдельный интерес к находке, Глухой с увлечением принялся объяснять, что этот довольно банальный листок интересен темным следом, который прочертила на нём муха-минер. Отложив внутри листка яйцо, насекомое «заминировало» его, потому что выведшаяся личинка мухи стала питаться листовой тканью, прогрызая внутри извилистый ход. Вслепую она двигалась между верхней и нижней поверхностями тонкой, как бумага, листовой пластины, но тем не менее была погребена внутри нее не менее надежно, чем шахтер в недрах земной коры.

Марат, холодея сердцем, слушал его и уже не слышал, удрученный собственной колхидской слепотой. Как он мог даже при тысяче косвенных улик принять за истца эту глухую тетерю! Когда Эля назвала его Герой и стало ясно, что это слово не могло быть производным от фамилии-имени-отчества истца, доподлинно известных Марату, сделанное им допущение предстало во всей своей несуразности. Как бы мог этот угловатый верзила, похожий на поджарого кузнечика, устоять в шторм на мокрой палубе корабля на своих непомерно длинных ногах? И еще меньше, чем на моремана и игрока, он был похож на истца. Вряд ли этот рохля дерзнул бы хоть пальцем кого-нибудь тронуть, кроме бесчувственного дерева, да и на то посягнул лишь после того, как оно уже село ему на голову и выживало из дома, грозя развалить его, раскачивая своей тушей в ветреные ночи. А что касается людей, то сейчас Марат сам видел, как Глухой мечется в треугольнике между ним, Тоней и Элей, пытаясь снимать напряжение, как только оно возникало, и стараясь каждого примирить с каждым.

Разве так были устроены истцы? Разве обращали они внимание на мышиную возню вокруг, мелкие распри и споры, когда вынашивали в душе разящие доводы исковых заявлений, облекая их в блестящие, неотразимые формулировки? Нет, они высоко возносились над бытовой суетой. И даже близкое присутствие ответчика, его домогательства, попытки заглянуть в глаза и даже уцепиться за отстраняющую его руку не могли поколебать истца в принятом им решении.

И, разумеется, эта жестокая необходимость откидывать сантименты и принимать суровые решения бросала отсвет на весь облик и поведение истца. А в Глухом Марат не заметил ни блика этого грозно-холодного сияния. Теперь не имело никакого значения, как звали садовника полным именем: Герасим, либо как-то еще, и была ли у него собачонка, которую он утопил, главное — что он был не-Захар не-Трофимович не-Фирсов.

— Вы меня убедили! — воскликнул Марат, глядя в черные воспаленные отверстия в комле магнолии. — Можете сию секунду спилить это дерево. Я слова никому не скажу.

Он ушел не прощаясь, не оглянувшись — так опостылели ему эти лица. Впрочем, и они ни слова не сказали ему вдогонку.

Пора было решительно поменять тактику. До сих пор он прояснял ситуацию чересчур осторожно и в результате по крупицам получал сведения из самых неожиданных источников, обрекая себя на зависимость от игры случая. Тоня ни под каким соусом не хотела называть имя Глухого, и чем упорнее Марат настаивал, тем дальше его относило от цели. Не собирался же он всерьез жаловаться на Глухого начальству! А Эля могла запросто, без обращения «дядя Гера», показать новый лист для гербария. И не сорвись с ее языка заветное имя, Марат до вечера проторчал бы, как истукан, у магнолии — и впрямь слепой плющ обвил бы его, а простаки-дрозды обсели голову и плечи, — а он бы всё препирался с Тоней. А потом, так и не установив личность Глухого, в отчаянии приступил бы к его допросу в качестве истца. Причем ему пришлось бы прибегнуть к посредничеству Тони в роли толмача. А это — испорченный телефон, который мог завести Марата в такое болото недоразумений, в котором он увяз бы окончательно и бесповоротно. Секретность была необходимым условием его миссии: к истцам приближаются на цыпочках. Но и осторожничая чересчур, он рисковал потерпеть фиаско. Поэтому Марат не собирался церемониться перед дверью жилища, в которое возвращался уже в который раз.