Задние ноги барашка накрепко перевязаны толстой веревкой. Чтобы не пугать стадо расправой над сородичем, пастухи отвели чуть поодаль.

Увидев жертву празднества, Алан будто наткнулся на невидимую стену. Он знал, что сейчас последует за жалобным блеяньем. Справившись с тошнотой, мальчик стал приближаться к отцу и еще паре «колдующих» над телом пастухов. В руках отец держал большой отточенный нож. Алан старался идти как можно медленнее, стараясь оттянуть момент встречи с обыденной жестокостью.

Заметив приближающуюся фигуру, мужчины что-то сказали стоящему к Алану спиной отцу, и тот обернулся. Отец махнул рукой (той самой, в которой был нож), мол, «поторопись». Но Алан даже захоти не смог бы ускорить шаг – ноги сами готовы были унести его подальше от этого места. Все время барашек брыкался, извиваясь на веревке, и громко блеял. От этих звуков становилось еще хуже.

Когда мальчик подошел к мужчинам, словно завороженный наблюдая за страданиями животного, отец, как всегда в спокойном приказном тоне, сказал:

– Ближе подойди, не укусит…

Пастухи за его спиной непонятно чему ухмыльнулись – сколько бы Алану не приходилось видеть привычное для остальных разделывание овец, он все не мог к этому привыкнуть. И каждый раз, словно впервые, его лицо зеленело, а содержимое желудка просилось наружу. Все в деревни знали о его «жалости» и за это над ним подсмеивались.

Когда он подошел вплотную к отцу, тот лишь молча протянул ему нож. Алан отшатнулся.

– Возьми… – угрожающе прошипел отец. – Как ты станешь отвечающим за свою семью мужчиной, если ее даже прокормить не сможешь? Сегодня ты разделаешь его…

Отец смотрел на сына холодно, на лице не отражалось теплоты, словно он разговаривал с камнем, а не с собственным ребенком. Алан не помнил, чтобы отец хоть когда-нибудь улыбался.

Вместо ответа он замотал головой. Мальчик хорошо знал, чем это чревато, и наказание последовало незамедлительно. Когда в культуре строго настрого запрещено старшим говорить «нет», пощечина возразившему сыну не воспринимается как нечто ненормальное.

Ударяя отец не пожалел силы, вложив в пощечину все свое призрение к слабости недостойного чада.

– Будешь чашу держать… Натик, дай ему чашу.

Один из пастухов протянул Алану глубокую глиняную чашу, в которую собирается кровь убитого животного.

Барашек забился еще сильнее, явно чувствуя скорую погибель.

Околдованный, впавший в транс Алан застыл на месте: звуки, краски, движения смешались в кучу, и даже мысли в голове увязли в густом туманном желе. Он перестал ощущать себя живым, в тело вселилось странное ленивое создание, не желающее и пальцем пошевелить, и оттуда управляло им.

Рук коснулось что-то гладкое и прохладное. Рефлекторно Алан сжал пальцы и лишь затем посмотрел – оказывается дядя Натик, папин друг, впихнул ему в руки большую глиняную чашу.

– Подойди ближе… – услышал он голос отца, донесшийся словно издалека, с другой планеты. Алан сделал несколько шагов вперед, даже не видя куда идет. Его что-то ударило – Алану понадобилось истратить последние силы, чтобы сконцентрировать зрение. Когда цветные, непонятной формы мазки прояснились, наконец приобретя форму, он смог увидеть на расстоянии вытянутой руки брыкающегося барашка. Видимо это он, извиваясь на веревке, задел мальчика.

Отец в несколько привычных движений подошел к жертве, схватив за рога, и лишь на мгновение острием ножа коснулся шеи. Тотчас из раны густой струей полилась бордовая, почти черная кровь…

– Чашу подставляй! – заорал на него отец.

Алан сделал, как ему велели… только руки тряслись, и казалось, совсем не могли держать глиняную чашу, ставшую вдруг непосильным грузом. Кровь текла куда угодно, только не в посудину. Руки мгновенно, как перчатками, обтянуло вязкой жидкостью – жизнью барашка. Алан даже не стремился ровно держать чашу, да если бы и захотел, то не смог. Мальчик смотрел на свои руки окропленные кровью… Мир снова начал расплываться разноцветными пятнами.

Его сильно толкнули в бок так, что он отлетел в сторону на несколько метров. Тут же тело само показало свое отношение к смерти, вывернувшись наизнанку. Спазмы сжимали желудок, даже когда внутри ничего не осталось… Еще какое-то время Алан не шевелясь лежал на холодной земле, пока мир вокруг не перестал вертеться и можно было свободно дышать.

Барашек уже перестал дергаться, зависнув в нескольких метрах над землей безжизненной тушкой, куском мяса к столу. Еще чуть-чуть, и отец начнет снимать кожу.

– Можешь идти домой, – сказал отец, даже не обернувшись. – Все равно ты ни на что не годен…

Стараясь не касаться грязными руками одежды, Алан встал, и быстрым шагом направился откуда только что пришел, сбегая подальше от отцовского презрения и жестокости.

У подвесного моста, ведущего в Мертвый Город, Алан спустился к реке. Нужно как можно скорее очистить руки и лицо. Конечно же, он знал насколько может быть опасен бурлящий поток – в деревне постоянно рассказывали истории, как дикая вода уносила с собой скот и людские жизни, осмелившиеся к ней прикоснуться. Но другого выбора все равно нет – не оставлять же на руках запекшуюся кровь и рвоту.

В смешанный с песком поток воды с рук Алана падали красные капли – течение мгновенно уносило жертвоприношение вниз. Тщательно вымыв руки и обтерев лицо, Алан, перебравшись через мост, направился вверх к возвышающимся над селением саклям Мертвого Города. Сегодня можно будет сидеть среди них сколь угодно, не боясь родительского гнева.

Подобные «недопонимания» с отцом случались довольно часто. Отец прекрасно знал, на что способен его сын, а что ему претит, но все равно пытался сделать Алана таким, каким самому хотелось быть, не считаясь ни с чьим мнением. Пока разум мальчика заслоняла всепоглощающая обида, он мог позволить себе признаться, что отец таким образом пытается поднять лишь собственное достоинство. Но когда чувства немного утихали, сын вновь «вспоминал», что «воспитательные моменты», подобные сегодняшнему, не более чем странная забота родителя о своем чаде. «Отец хочет, чтобы я научился всему необходимому, и был приспособлен к жизни. Он хочет, чтобы я стал настоящим воином!» – позволял он сам себя убедить.

Культ предков, уже многие века царствовавший среди гор, обязывал почитать праотцев, храбро защищавших селение от нашествия чужеземцев, голода и мора. «Мужчина должен быть воином!» – с самого детства мальчишкам внушали образ настоящего отца семейства в шлеме, с мечом в руке и колчаном стрел за спиной. «Мужчина не жалуется! Мужчина не просит, а требует! Мужчина не чувствует, а действует!» – эти законы постоянно провозглашались окружающими, как неоспоримые факты. Сколько Алан помнил себя, он постоянно сравнивал отражение в зеркале с образом того самого мужчины-воина, что транслировал каждый встречный, и все никак не мог понять – почему он не считает зазорным попросить, и признаться в своих чувствах… не понимал – почему окружающие считали это проявлением слабости? Из-за противоречия между слышимым и чувствуемым, внутри него постоянно проходила битва между требованием быть «каким надо» и «каким хочется». Победу попеременно одерживала то одна сторона, то другая.