В ложах и коридорах никого не было, все оказалось в порядке. Они молча добрались до артистического фойе и сценической площадки. Пьер сел на краю авансцены.

– Думаю, в последнее время я был невнимателен к тебе, – сказал он. – Думаю, если бы я действительно вел себя безупречно, тебя не встревожила бы эта безупречность.

– Возможно, – согласилась Франсуаза. – Но речь даже не о невнимательности. – Она подождала, пока ее голос окрепнет. – Мне показалось, что в те минуты, когда ты, не сдерживаясь, давал себе волю, я не так уж много значила для тебя.

– Иначе говоря, я искренен, лишь когда в чем-то виноват? – спросил Пьер. – А когда веду себя достойно по отношению к тебе, то это усилием воли? Что за рассуждение?

– Вполне допустимое, – ответила Франсуаза.

– Разумеется, поскольку мои знаки внимания к тебе осуждают меня наравне с моими оплошностями. Если ты исходишь из этого, то мое поведение всегда будет доказывать твою правоту. – Он взял Франсуазу за плечо. – Это неверно, до смешного неверно. У меня нет оснований для безразличия к тебе, которое проявлялось бы время от времени. Я дорожу тобой, и когда случайно, в силу какой-либо неприятности, это на мгновение чувствуется меньше, ты сама говоришь, что это сразу видно.

Он посмотрел на нее.

– Ты мне не веришь?

– Я тебе верю, – ответила Франсуаза.

Она ему верила; но вопрос-то был не в этом. Она сама хорошенько не знала, в чем вопрос.

– Ты умница, – сказал Пьер, – только не начинай больше.

Он сжал ее руку.

– Думаю, я понимаю, как ты это ощущаешь. Мы попытались построить нашу любовь за пределами мгновений, но неоспоримы лишь мгновения; в остальном требуется вера, а вера – это отвага или лень?

– Именно об этом я себя и спрашивала, – призналась Франсуаза.

– Порой я спрашиваю себя об этом в отношении своей работы, – сказал Пьер. – Я сержусь, когда Ксавьер говорит, что я цепляюсь за работу из склонности к моральной безопасности, и однако?

Сердце Франсуазы сжалось; менее всего она могла мириться с тем, чтобы Пьер ставил под вопрос свое творчество.

– Есть в моем случае слепое упорство, – с улыбкой продолжал Пьер. – Ты знаешь пчел, когда в глубине их ячеек делают большую дыру, они все так же продолжают сбрасывать туда мед. Мне кажется, отчасти я похож на них.

– На самом деле ты так не думаешь? – спросила Франсуаза.

– Иногда я представляюсь себе маленьким героем, который идет, не сворачивая, своим путем в потемках. – Пьер нахмурился с решительным видом.

– Да, ты маленький герой, – со смехом сказала Франсуаза.

– Хотелось бы в это верить, – отозвался Пьер.

Он поднялся, но остался стоять, прислонившись к стойке. Наверху на проигрывателе звучало танго, там продолжали танцевать, надо было идти туда.

– Это забавно, – сказал Пьер, – но меня действительно смущает это создание с ее моралью, которая смешивает нас с грязью. Мне кажется, если бы она меня любила, я обрел бы былую уверенность в себе. У меня сложилось бы впечатление, что я добился ее одобрения.

– Какой ты смешной, – возразила Франсуаза. – Она и осуждая может любить тебя.

– Это уже было бы лишь абстрактным осуждением, – сказал Пьер. – Заставить ее полюбить меня – значит добиться ее признания, проникнуть в ее мир и одержать победу в соответствии с ее собственными ценностями. – Он улыбнулся. – Ты прекрасно знаешь, это такого рода победа, в которой я испытываю маниакальную потребность.

– Знаю, – подтвердила Франсуаза.

Пьер озабоченно взглянул на нее.

– Только я не хочу, чтобы эта преступная мания заставила меня испортить что-то в наших с тобой отношениях.

– Ты сам говорил, что это ничего не может испортить, – возразила Франсуаза.

– Это не может испортить ничего существенного, – продолжал Пьер, – но на деле, когда я беспокоюсь из-за нее, то невнимателен к тебе. Когда я смотрю на нее, то не смотрю на тебя. – Голос его стал настойчивым. – Я спрашиваю себя, не лучше ли было бы прекратить эту историю. Я испытываю к ней не любовь – скорее это связано с суеверием. Если она сопротивляется, я упорствую, но как только перестаю сомневаться в ней, она становится мне безразлична; и если я решу не встречаться с ней больше, то прекрасно знаю, что мгновенно перестану об этом думать.

– Но для этого нет никакой причины, – с живостью возразила Франсуаза.

Безусловно, если бы Пьер взял на себя инициативу разрыва, он не стал бы сожалеть; жизнь опять сделалась бы такой же, какой была до Ксавьер. Не без удивления Франсуаза почувствовала, что подобная уверенность породила у нее лишь своего рода разочарование.

– Ты прекрасно знаешь, – с улыбкой сказал Пьер, – я ничего ни от кого не могу получить; Ксавьер решительно ничего мне не приносит. У тебя не должно быть ни малейшего сомнения.

Он снова стал озабочен.

– Подумай хорошенько, это серьезно. Если ты считаешь, что в этом есть какая-то опасность для нашей любви, надо это сказать. Такой опасности я ни в коем случае не хочу подвергаться.

Наступило молчание. Голова Франсуазы стала тяжелой, она не чувствовала ничего, кроме своей головы, она ничего не чувствовала, у нее не было больше тела, и сердце ее тоже молчало. Как будто пласты усталости и безразличия отделили ее от себя самой. Без ревности, без любви, без возраста, без имени перед лицом своей собственной жизни она была лишь спокойным и равнодушным свидетелем.

– Все и так обдумано, – ответила она, – вопроса нет.

Пьер нежно обнял ее за плечи, и они снова поднялись на второй этаж. Уже рассвело, лица у всех были осунувшиеся. Франсуаза открыла застекленную дверь и вышла на террасу. Ее охватил холод, занимался новый день.

«А что произойдет теперь?» – подумала она.

Но что бы ни произошло, никакого другого решения она принять не могла. Она всегда отказывалась жить среди грез, но и замыкаться, жить в искалеченном мире не соглашалась. Ксавьер существовала, и отрицать этого не следовало. Надо было принимать все риски, которые предполагало ее существование.

– Возвращайся, – сказал Пьер. – Очень холодно.

Она закрыла дверь. Завтра, возможно, ее ждут страдания и слезы, но она не испытывала сочувствия к той измученной женщине, которой она снова вскоре станет. Она посмотрела на Поль, на Жербера, на Пьера, на Ксавьер и не испытала ничего, кроме безликого любопытства, и такого острого, что ее охватил радостный пыл.

– Естественно, – сказала Франсуаза, – роль не совсем вышла, вы играете чересчур внутренне, но вы чувствуете персонажа, все оттенки правильные. – Она села на край дивана рядом с Ксавьер и обняла ее за плечи. – Клянусь вашей собственной головой, вы можете показать сцену Лабрусу. Это хорошо, знаете, это действительно хорошо.