– Вот черт, погуляли, – сказала Майя.

Пока мы добрались до джипа, оба сильно вымокли; в конце мы уже бежали (задрав плечи и прикрывая головы ладонью), и наши штаны промокли спереди, оставаясь почти сухими сзади, и казались сделанными из двух разных видов ткани. Окна в джипе сразу запотели от нашего дыхания, и Майе пришлось вынуть упаковку салфеток из бардачка, чтобы очистить переднее стекло и тронуться, ни во что не врезавшись.

Она включила вентиляцию, открыв черную решетку посередине приборной панели, и мы осторожно двинулись в путь. Но не успели проехать и сотню метров, как Майя остановилась, открыла окно так быстро, как только могла, и я со своего штурманского места увидел то же, что и она: шагах в тридцати от нас, на полпути между прудом и ниссаном, стоял бегемот и серьезно рассматривал нас.

– Какой красивый, – произнесла Майя.

– Скажете тоже, – заметил я. – Самое уродливое животное на свете.

Майя не обратила внимания.

– Не думаю, что она взрослая, – продолжала она. – Она очень маленькая, детеныш. Может, она потерялась?

– Откуда вы знаете, что это самка?

Майя вышла из машины, несмотря на продолжающийся ливень и то, что от бегемота ее отделяла только хлипкая деревянная изгородь. Кожа животного была темно-серой и радужно переливалась в тусклом вечернем свете, во всяком случае, так мне казалось. Капли попадали на него и отскакивали, как от стекла. Бегемот, самец или самка, детеныш или взрослый, стоял как вкопанный: он смотрел на Майю, она смотрела на него, опираясь на деревянную изгородь.

Не знаю, сколько это продолжалось: минуту или две, но в тех обстоятельствах показалось, что долго. Вода стекала по волосам Майи, вся ее одежда потемнела и была насквозь мокрой. Затем бегемот начал тяжело разворачиваться, как огромный корабль, я увидел его в профиль и удивился, что он такой длинный. Я увидел его мощную задницу, гладкую и блестящую, по которой стекали струи воды. Он удалялся в заросли высокой травы, его ноги скрылись в ней, и казалось, что он не уходит, а становится меньше. Когда он добрался до берега пруда и вошел в воду, Майя вернулась в машину.

– Интересно, как долго протянут все эти звери, – сказала она. – Никто их не кормит, никто о них не заботится. Они, наверное, очень дорогие.

Она разговаривала не со мной, это было очевидно: она думала вслух. И я не мог не вспомнить другие слова, похожие по смыслу и даже по форме, которые я слышал очень давно, когда мой мир был совершенно иным и я чувствовал себя хозяином своей жизни.

– Рикардо однажды сказал то же самое. Мы познакомились, когда смотрели репортаж об этом зоопарке, и он с такой же жалостью говорил о животных.

– Неудивительно, – сказала Майя. – Он любил животных.

– Он говорил, что они ни в чем не виноваты.

– И это правда, – сказала Майя. – С ними связаны очень немногие настоящие воспоминания, которые у меня остались. Папа ухаживает за лошадями. Папа гладит собаку. Папа ругает меня, потому что я не накормила броненосца. Единственные настоящие воспоминания. Остальные – выдумка, Антонио, подделка. Это самое печальное, что может случиться с человеком – когда у него ненастоящие воспоминания.

Ее голос прозвучал глухо, но это могло быть связано с изменением температуры. В ее глазах стояли слезы, а может, это капли дождя стекали по ее щекам.

– Майя, – спросил я, – почему его убили? Я знаю, что этого фрагмента не хватает в головоломке, но вы-то как думаете?

Ниссан двигался к воротам, ее рука сжимала черную рукоятку рычага переключения передач, вода стекала по ее лицу и шее. Я повторил:

– За что?

Не глядя на меня, не отводя глаз от запотевшего лобового стекла, Майя произнесла слова, которые я столько раз слышал:

– Должно быть, он что-то сделал.

На этот раз объяснение показалось мне недостаточным.

– Да, но что именно? Разве вы не хотите это узнать?

Майя с сочувствием посмотрела на меня. Я пытался что-то добавить, но она оборвала:

– Послушайте, я не хочу больше разговаривать.

Черные перья дворников скользили по стеклу, смывая воду и прилипшие листья.

– Давайте немного помолчим, я устала от разговоров. Ладно, Антонио? Мы говорили слишком много. Мне надоело. Я хочу немного побыть в тишине.

Мы молча миновали ворота, проехали под бело-голубым «Пайпером», повернули по направлению к Ла-Дораде. Проехали тот отрезок пути, где становилось почти темно, потому что над дорогой смыкались кроны деревьев, растущих по обочинам, они не пропускали солнечного света, и в дождливые дни вести машину тут было особенно трудно. Потом вернулись на открытую местность, снова увидели желтые перила моста через Магдалену, пересекли его. Поверхность реки под ливнем была не гладкой, как шкура бегемота, а шершавой, как кожа огромной спящей ящерицы; у одного из островков мокла под дождем белая лодка с поднятым винтом мотора.

Майе было грустно: ее печаль заполнила салон джипа, как запах нашей мокрой одежды, и я мог бы что-то сказать, но не стал. Ей хотелось помолчать. Так, в тишине, нарушаемой только стуком дождя о металлическую крышу машины, мы двигались на юг, оставляя позади скотоводческие асьенды.

Мы ехали два долгих часа, небо темнело, но не из-за плотных дождевых облаков, а потому что сумерки застали нас на полпути. Когда фары «ниссана» осветили белый фасад дома, было уже темно. Последнее, что мы увидели, это глаза немецкой овчарки, сверкающие в лучах фар.

– Никого нет, – сказал я.

– Конечно, нет, – ответила Майя. – Сегодня воскресенье.

– Спасибо за прогулку.

Майя ничего не ответила. Она вошла и стала снимать мокрую одежду, не включая света, словно хотела, чтобы ничего не было видно. Я последовал за ее тенью и понял, что этого она и хотела.

Мир был черно-синим, сделанным не из предметов, а из их очертаний; одним из них был силуэт Майи. В моей памяти ее рука потянулась к моей, а не наоборот, когда Майя сказала, что устала спать одна. Думаю, она добавила еще что-то очень простое и понятное про то, что ей не хотелось оставаться в одиночестве той ночью.

Я не помню, как подошел к ее кровати и сел рядом с тумбочкой с тремя ящиками. Майя сняла покрывало, ее призрачный силуэт вырисовывался на стене рядом с зеркалом в шкафу, она посмотрела на себя в зеркало, и ее отражение смотрело на меня. В этой скоротечной параллельной реальности я никак не участвовал; я лег и не сопротивлялся, когда ее загорелые руки расстегивали мою одежду с такой же естественностью и ловкостью, как это сделали бы мои.

Она поцеловала меня, я почувствовал одновременно чистое и усталое дыхание, дыхание завершившегося дня, и подумал (нелепая и недоказуемая мысль), что эта женщина давно никого не целовала. Ее покорные губы прильнули к моим, и только тогда я понял, что на ней не было одежды. В темноте ее налившиеся соски казались фиолетовыми, темно-пурпурными, почти красными, такого цвета, какой бывает на морском дне.