быть может, этот обычай и был источником суеверной клеветы, приписывавшей назареянам то же самое преступление, какое в настоящее время торжествующие назареяне вменяют евреям, а именно – тайное умерщвление младенцев для религиозных обрядов.

А суровый отец, бывший великий грешник, чувствовал, как будто невинность детей возвращает его самого к прежней жизни, когда он еще не грешил. Он пристально следил за движением их юных уст. Он улыбался, слушая, как они повторяют святые слова тихим, благоговейным голосом. И когда урок окончился и дети радостно подбежали к отцу, он прижал их к груди своей, целовал их, между тем как по щекам его струились слезы, – трудно было бы проследить источник этих слез, до такой степени смешивались в них радость с печалью, раскаяние с надеждой, угрызения в грехах и любовь к детям!

Эта сцена, повторяю, произвела особенное впечатление на Апекидеса. И в самом деле, трудно было бы представить себе церемонию, более подходящую к религии милосердия, более близкую к домашним, семейным привязанностям. Она затрагивала самую чувствительную струну человеческого сердца.

В эту минуту тихо отворилась дверь из внутренних покоев, и вошел старец, опираясь на посох. Все присутствующие встали, на всех лицах появилось выражение глубокого уважения и любви. Апекидес, взглянув на старца, сразу почувствовал, что его влечет к нему непреодолимая симпатия. Да и никто не мог взглянуть на это лицо, не почувствовав к нему любви, – на нем когда-то покоилась улыбка Богочеловека, и сияние этой улыбки оставило на нем неизгладимую печать.

– Дети мои, с вами Бог! – сказал старец, простирая руки. Дети тотчас же бросились к нему.

Он сел, и они любовно приютились на его коленях.

Прекрасное зрелище представляло такое сближение двух крайностей жизни, – словно ручей у самого истока, и величавая река, катящая свои воды в океан вечности! Подобно тому, как на склоне дня, при свете сумерек, как будто сливаются небо и земля, очертания их становятся едва заметными, и дикие вершины гор сочетаются с облаками, точно так же и улыбка святого старца освещала все окружающее, уничтожая резкие различия возраста и разливая и над младенцами и над людьми зрелыми сияние небес, в которых он так скоро должен был скрыться.

– Отец, – сказал Олинтий, – ты, над которым Искупитель совершил чудо, ты, который был похищен из могилы, чтобы служить доказательством Его милосердия и Его могущества, взгляни: вот чужой на нашем сборище, новая овца, примкнувшая к нашему стаду

– Дайте мне благословить его, – молвил старец.

Толпа расступилась. Апекидес инстинктивно приблизился к нему и упал на колени. Старец положил руки на голову жреца и благословил его шепотом. В то время, как губы его шевелились, глаза были обращены к небу, и по щекам его катились обильные слезы, те благодарные слезы, какие проливает только праведник, в уповании на счастье ближнего.

Дети подошли к новообращенному. Сердце его было чисто, он стал одним из малых сих, для коих уготовано царствие небесное.

IV. Поток любви струится своим путем; куда-то он приведет?

В любви молодых людей дни кажутся годами, когда нет ни преград, ни препятствий между их сердцами, когда солнце ярко сияет, когда все идет гладко, когда любовь их счастлива и открыта. Иона уже не скрывала от Главка своей привязанности, и все их разговоры вращались исключительно вокруг их любви. Над восторгами настоящего сияло будущее, как небеса сияют над весенними садами. С полной доверчивостью их помыслы скользили по реке времени. Они заранее устраивали свое будущее, им казалось, что свет сегодняшнего дня должен распространиться и на завтрашний. Для их юных сердец заботы, перемены, смерть как будто не существовали. Быть может, они тем сильнее любили друг друга, что условия жизни не оставляли Главку иной цели, кроме любви, что афинянин не знал тех помех, какие обыкновенно отвлекают других мужчин от их привязанностей: он не участвовал в лихорадочной суете общественной деятельности, и честолюбие не являлось противовесом его любви, – вот почему над всеми их планами и намерениями царила одна любовь. Они воображали, что живут в золотом веке и предназначены исключительно для любви и наслаждения.

Для поверхностного наблюдателя, интересующегося только характерами, резко обрисованными и написанными широкой кистью, эти влюбленные могут показаться слишком ничтожными и пошлыми: пожалуй, читатель найдет, что недостаточно силы в обрисовке их характеров, намеренно смягченной. Может быть, в самом деле, я сделал ошибку, не обрисовав более резкими чертами их индивидуальности. Но, изображая их беззаботную жизнь, наподобие птиц небесных, я почти нечувствительно поддавался мысли о том, какие страшные перевороты ожидают их, перевороты, к которым они были так мало подготовлены. Именно эта безмятежность и веселость жизни представляют резкий контраст с превратностями их грядущей судьбы. Для дуба, который не имеет ни цветов, ни плода, и твердое сердце которого способно устоять против бури, не так страшны удары судьбы, как для нежных веток мирты и для гроздей виноградной лозы.

Наступил уже август, свадьба их была назначена в следующем месяце, и порог дома Главка был уже украшен гирляндами… Главк перестал существовать для своих веселых товарищей и почти не расставался с Ионой. Утром, во время зноя, они занимались музыкой. По вечерам, избегая шумных гуляний, куда стекалась веселая толпа, они катались на лодке или бродили по цветущим, покрытым виноградниками равнинам у подножия рокового Везувия. Землетрясение более не повторялось. Веселые помпейцы позабыли даже о страшном предостережении. Главк, в тщеславии своей языческой веры, воображал, что землетрясение было особо милостивым вмешательством богов, не столько ради его безопасности, сколько на пользу Ионы. Он принес благодарственные жертвы в храмах, и даже алтарь Исиды был покрыт жертвенными гирляндами. Что касается чуда с ожившей мраморной статуей, то он краснел при мысли о том, какое впечатление оно произвело на него. Он был убежден, что это чудо совершено человеком при помощи магии, и вследствие этого приходил к заключению, что оно вовсе не доказывало гнева богини.

Об Арбаке они узнали только одно – что он еще жив. Прикованный к одру болезни, египтянин медленно поправлялся от полученного удара. Он оставлял влюбленных в покое, но втайне размышлял о мщении.

И по утрам в доме Ионы, и во время их длинных вечерних прогулок Нидия была их неизменной и часто единственной собеседницей. Они не угадывали тайного пламени, сжигавшего ее сердце. Вольность, с какой она вмешивалась в их разговоры, ее капризные и зачастую раздражительные выходки охотно прощались ей в память о важной услуге, оказанной ею, а также из сострадания к ее немощи. Они принимали в ней участие, искреннее