были положены туда же, но не суждено было Ионе носить их! И теперь можно их видеть в Неаполитанском музее в числе сокровищ, добытых при раскопках Помпеи.

– Поди сюда, Нидия, поставь свою вазу на пол и подойди ко мне, ты должна принять от меня эту цепочку – погоди, дай мне надеть ее тебе на шею. Как она идет к ней, не правда ли, Сервилий?

– Удивительно! – отвечал ювелир (и тогда уже ювелиры были так же любезны и льстивы, как и теперь). – Но когда эти серьги засверкают в ушах благородной Ионы, клянусь Бахусом, тогда-то ты увидишь, насколько мое искусство способно еще возвысить красоту.

– Иона? – повторила Нидия, принявшая подарок Главка улыбаясь и краснея.

– Да, – отвечал афинянин, небрежно играя драгоценностями, – я выбираю подарки для Ионы, но не нахожу ничего достойного ее.

Едва успел он произнести эти слова, как был поражен порывистым движением Нидии, она сорвала цепь с шеи и бросила ее на пол.

– Что это значит, Нидия? Тебе не нравится эта безделушка? Я оскорбил тебя?

– Ты всегда обращаешься со мной, как с рабой и как с ребенком, – отвечала вессалийка, с трудом сдерживая рыдания, и поспешно отошла в дальний конец сада.

Главк не подумал ни следовать за ней, ни утешать ее: он был обижен. Он продолжал рассматривать драгоценные украшения и делать свои замечания, – одно хвалил, другое критиковал и в конце концов сдался на уговоры ювелира купить все, – лучший способ для влюбленного, способ, который всякий рад бы усвоить, с условием, конечно, иметь такую невесту, как Иона.

Окончив покупки и отпустив ювелира, Главк удалился в свою спальню, переоделся, затем сел в колесницу и поехал к Ионе. О слепой девушке и ее оскорблении он уже не думал, он совершенно забыл и то и другое.

Все утро он провел у своей прекрасной неаполитанки, оттуда отправился в баню, потом поужинал (если можно передать словом «ужин» римскую трапезу caena, происходившую в три часа пополудни) в одиночестве и вне дома, так как в Помпее были рестораны, и, вернувшись домой, чтобы переодеться перед тем, как снова явиться к Ионе, прошел через перистиль, но в задумчивости и с рассеянным взором человека влюбленного, так что не заметил склоненной фигуры бедной, слепой девушки, сидевшей на том же самом месте, где он оставил ее. Хотя он не видел ее, но она чутко узнала его шаги. Она считала минуты, ожидая его возвращения. Едва успел он войти в свою любимую комнату, выходившую на перистиль, и сесть отдохнуть на кушетку, как почувствовал, что кто-то тихонько прикоснулся к его одежде, и, обернувшись, увидел Нидию на коленях перед ним. Она подавала ему букет цветов – как нежный, трогательный залог мира. Из глаз ее, устремленных на него, струились слезы.

– Я оскорбила тебя, – вымолвила она рыдая, – в первый раз в жизни… Я скорее готова умереть, чем причинить тебе хоть минутное неудовольствие. Смотри! Я взяла твою цепочку, я надела ее и никогда с ней не расстанусь, ведь это твой подарок!

– Милая Нидия! – отвечал Главк и, подняв ее, поцеловал в лоб. – Забудь об этом! Но скажи мне, дитя, отчего ты так неожиданно рассердилась! Я никак не мог угадать причины.

– Лучше и не спрашивай! – воскликнула она, вспыхнув. – Во мне много недостатков и капризов. Ты знаешь, я еще ребенок, ты сам это говоришь так часто: можно ли от ребенка ждать объяснения его безрассудств?

– Однако, прелесть моя, скоро ты перестанешь быть ребенком, и если ты желаешь, чтобы с тобой обходились, как с женщиной, ты должна учиться подавлять эти странные порывы и вспышки гнева. Не думай, что я браню тебя, я говорю ради твоего же счастья.

– Это правда, – согласилась Нидия, – мне надо учиться владеть собою. Я должна скрывать, должна подавлять свое сердце. Это долг и обязанность женщины. Мне кажется, что ее добродетель состоит в лицемерии.

– Самообладание не есть обман, Нидия, – возразил афинянин, – это добродетель, необходимая как для мужчины, так и для женщины. Это настоящая сенаторская тога, знак того достоинства, которое она прикрывает.

– Самообладание! Самообладание! Хорошо! Ты прав! Когда я слушаю тебя, Главк, самые дикие мои помыслы смягчаются и успокаиваются, на душе становится тихо и светло. Советуй мне, направляй меня, о мой покровитель!

– Твое любящее сердце будет тебе лучшим руководителем, Нидия, когда ты научишься управлять своими чувствами.

– Ах, этого никогда не будет, – вздохнула Нидия, утирая слезы.

– Не говори этого: только первое усилие тяжело.

– Я уже делала много таких первых усилий, – отвечала Нидия наивно. – Но ты, мой ментор, разве ты полагаешь, что так легко владеть собой? Можешь ты скрывать, хотя бы даже сдерживать, свою любовь к Ионе?

– Любовь! Ах, дорогая Нидия, это совсем другое дело, – возразил юный наставник.

– Я так и думала, – отвечала Нидия с печальной улыбкой. – Возьми мои бедные цветы, Главк, делай с ними, что тебе угодно, – можешь отдать их Ионе, – прибавила она после легкого колебания.

– Нет, Нидия, – ласково проговорил Главк, угадывая в ее словах тень ревности, хотя он и воображал, что это только ревность тщеславного, обидчивого ребенка. – Я никому не отдам твоих прелестных цветов. Сядь и плети из них гирлянду. Я надену ее сегодня вечером. Это будет не первой гирляндой, свитой для меня твоими нежными пальчиками.

Бедная девушка с восторгом села возле Главка. Она вынула из-за пояса клубок разноцветных ниток или, вернее, узеньких лент, которые употреблялись для плетения венков и которые она всегда носила с собой, так как это было ее ремеслом, затем проворно и ловко принялась за дело. Слезы уже высохли на ее юных щеках, слабая, но счастливая улыбка играла на ее устах. Как сущий ребенок, она наслаждалась радостью настоящей минуты: она помирилась с Главком, он простил ей, он сидит возле нее, ласково играя ее кудрями, его дыхание касается ее щеки. Иона, жестокая Иона далеко, никто не отвлекал, никто не занимал мыслей Главка. Да, Нидия чувствовала себя счастливой и готовой забыть все. Это была одна из редких минут в ее короткой и тревожной жизни, которые приятно было вспомнить и хранить, как сокровище. Как бабочка, привлеченная зимним солнцем, с минуту греется в неожиданном теплом луче, покуда не подует ветер и не наступит мороз, который сгубит ее к вечеру, так и Нидия наслаждалась светлым лучом счастья, проглянувшим невзначай в ее мрачных небесах. Инстинкт должен был бы предостеречь ее, дать ей почувствовать кратковременность этой улыбки судьбы, но вместо этого она только радовалась ей.

– Какие у тебя чудные волосы, – сказал Главк. – Когда-то они, наверное,