Нидия вздохнула. Нетрудно было угадать, что она не родилась рабой, но она всегда избегала разговора о своих родных и о своем происхождении. Никто из ее благодетелей никогда не узнал о нем. Дитя печали и тайны, она являлась и исчезала, как птичка, на мгновение влетающая в комнату, – мы видим, как она порхает перед нами, но не знаем, ни откуда она взялась, ни куда скрылась.

Слепая вздохнула и, помолчав немного, проговорила, не отвечая на замечание Главка:

– Не слишком ли много роз я вплетаю в твой венок, Главк? Говорят, впрочем, что это твой любимый цветок.

– И всеми любимый, Нидия, всеми, кто обладает поэтической душой: это цветок любви и пиров, это также цветок, который мы посвящаем печали и безмолвию смерти, он украшает наши головы, пока стоит жить, и осыпает наши могилы, когда нас уже нет на свете.

– Ах, как я желала бы, – сказал Нидия, – вместо того, чтобы вить эту гирлянду, похитить из рук парки нить твоих дней, чтобы в нее вплести эти розы!

– Милая моя! Твое желание достойно твоего голоса, поющего такие дивные песни. Дух музыки вдохновляет тебя, и какова бы ни была моя судьба, – благодарю тебя!

– Твоя судьба! Но разве она не предназначена ко всему, что есть блестящего и прекрасного на сете? Мое желание напрасно. Парки будут так же нежны к тебе, как я бы желала быть.

– Быть может, я не был бы счастлив, Нидия, если бы не любовь моя! Пока я молод, я еще могу на время позабыть о своем отечестве. Но какой афинянин, достигнув зрелых лет, может помыслить о своем отечестве прежних времен и довольствоваться своим личным счастьем, когда Афины пали, пали безвозвратно, навсегда!

– Почему же навсегда!

– Как потухший пепел не может разгореться ярким пламенем, как погибшая любовь уже никогда не оживится, так и свобода, раз утраченная народом, не может вернуться. Но не будем говорить о вещах, для тебя неподходящих.

– О, ты ошибаешься! Я тоже скорблю о Греции: я выросла у подножия Олимпа. Боги покинули священную гору, но следы их остались, они чувствуются в сердцах верующих, в красоте их благодатного края. Говорят, он прекрасен, и я сама чувствовала его мягкий воздух, его горячее солнце. Перед ними здешний климат кажется суровым, здешние небеса – холодными и неприветливыми. Говори мне о Греции! Я бедная, неразумная девочка, но я понимаю тебя! Мне кажется, если б я осталась в той стране и была греческой девушкой, любящей и любимой, я сама вооружила бы моего возлюбленного для нового Марафона или для новой Платеи. Да, рука, которая теперь сплетает розы, была бы способна свить для тебя лавровый венок!

– Ах, когда бы настал такой день! – молвил Главк, заразившись энтузиазмом слепой вессалийки и приподымаясь на своем ложе. – Но нет! Закатилось солнце, настала темная ночь, мы поневоле должны забыться, в забвении быть веселыми… Продолжай плести свои розы!

Однако последние слова афинянин произнес тоном притворной веселости и тотчас же погрузился в мрачные думы. Несколько минут спустя он был выведен из задумчивости голосом Нидии, запевшей анакреонтическую песню, которой он когда-то сам научил ее.

V. Нидия встречает Юлию. – Свидание сестры-язычницы с новообращенным братом. – Понятие афинянина о христианстве

«Счастливица Иона! Какое блаженство быть постоянно возле Главка, слышать его голос! И вдобавок, она может видеть его!»

Так думала слепая девушка, возвращаясь в сумерках в дом своей новой госпожи, куда Главк уже пришел раньше ее.

Вдруг женский голос прервал ее влюбленные мечты:

– Слепая цветочница, куда ты идешь? У тебя нет с собой корзины. Вероятно, ты распродала все свои цветы?

Окликнувшая Нидию была дамой с красивым, смелым лицом, более похожая по наружности на женщину, нежели на молодую девушку, – это была Юлия, дочь Диомеда. Обращаясь к Нидии, она приподняла покрывало. Ее сопровождал сам Диомед, а раб нес перед ними фонарь. Купец с дочерью возвращались домой со званого ужина у соседа.

– Ты забыла мой голос? – продолжала Юлия. – Я дочь Диомеда.

– Ах, прости мне… Теперь я вспоминаю… Нет, благородная Юлия, я более не продаю цветов.

– Я слышала, тебя купил этот красавец грек – Главк, правда ли это, прелестная раба? – спросила Юлия.

– Я служу неаполитанке Ионе, – уклончиво отвечала Нидия.

– А, так это правда, что…

– Пойдем, пойдем! – торопил ее Диомед, кутаясь в плащ до самого носа. – Ночь становится холодной, не могу же я стоять тут, пока ты болтаешь с этой слепой девушкой. Пойдем, пусть она следует за нами, если ты желаешь поговорить с ней.

– В самом деле, иди за нами, дитя, – сказал Юлия тоном женщины, не привыкшей к отказам, – мне надо кое о чем расспросить тебя, пойдем.

– Не могу сегодня. Становится поздно, – возразила Нидия. – Я должна спешить домой, я не свободна, благородная Юлия.

– Как, неужели кроткая Иона будет бранить тебя? Ну, в таком случае, приходи завтра. Помни, что я всегда была твоим другом.

– Желание твое будет исполнено, – отвечала Нидия.

Диомед опять нетерпеливо окликнул дочь, и она принуждена была уйти, так и не успев задать Нидии вопроса, который она так близко принимала к сердцу.

А пока вернемся к Ионе. Промежуток времени между первым и вторым посещением Главка в этот день был проведен ею далеко не весело: ее навестил брат. С той самой ночи, когда он помог ей спастись от египтянина, Иона не видела его ни разу.

Поглощенный своими собственными мыслями, мыслями, столь серьезными и напряженными, молодой жрец почти не думал о сестре. В сущности, люди с возвышенным складом ума, «не от мира сего», мало склонны к земным привязанностям. Давно уже Апекидес не прибегал к дружескому обмену мыслями, к нежным, доверчивым излияниям, которые в ранней молодости связывали его с сестрой.

Иона, однако, не переставала сожалеть об этом отчуждении. Теперь она приписывала его всепоглощающим обязанностям его сана. Часто среди своих светлых надежд, своей новой привязанности к жениху, вспоминая о преждевременных морщинах на челе брата, о его устах, никогда не улыбающихся, о его сгорбленном стане, она горевала, что служение богам может набрасывать такую мрачную тень на землю, богами же созданную. Но в этот день, когда он посетил ее, на лице его было разлито какое-то странное спокойствие, в его потупленных глазах было необычное выражение самообладания и довольства – таким она не видела его уже несколько лет. Такое наружное улучшение было лишь мимолетным. Малейшее дуновение ветра могло нарушить это ложное спокойствие.

– Да благословят тебя боги, брат мой! – сказал она,