Через пять часов я уже находился в доме номер 155 по виа Тассо, в штабе гестапо в Риме, в обществе Юнио, полковника Доллманна и капитана СС, человека по имени Эрнст, в чью обязанность входило сопровождать меня в Германию. Похоже, настало время поработать на строительную компанию «Хохтиф».

Эрнст был на целую пядь выше Габора, и волосы у него были несколько светлее — казалось, он явился на свет прямиком из лаборатории Гиммлера. И могу поклясться, что я никогда еще не встречал человека, столь усердного в своей работе. Если я говорил Эрнсту, что мне надо в ванную, Эрнст вместе со мной шел к ее двери и оставался там до тех пор, пока я не выходил. Во время перелета, который мы совершили на скромном «юнкерсе-52», рассчитанном на пятнадцать пассажиров, он признался мне, что участвовал в Einsatzgruppen[63]— боевых отрядах, занимавшихся уничтожением евреев и цыган в Восточной Европе. Однако он не смог стрелять в беззащитных людей, в женщин и детей. И его отправили в Рим — климат города считался подходящим для лечения душевных расстройств. Теперь, по прошествии года, он чувствовал, что к нему вернулись силы, и готов был отправиться домой и продолжать бороться с врагом, пусть даже из-за письменного стола в кабинете. А когда я спросил его, чем он занимался до войны, он ответил:

— Я продавал сосиски. У меня была мясная лавка в Дрездене.

Благодаря тому, что мне позволили забрать из дома кое-какие вещи, я смог попрощаться с Монтсе.

— Меня посылают по делам в Германию. Внизу ждет немецкий офицер, так что у меня мало времени на объяснения. Если захочешь связаться со мной — поговори с Юнио. Он сумеет это устроить.

Мы обнялись — как мне показалось, в последний раз, — и она сообщила мне:

— Падре Сансовино мертв. Он покончил с собой.

У меня внутри все сжалось.

— Это невозможно. Священникам запрещено самоубийство.

— Кажется, Сансовино обнаружил, что падре Роберт Либерт, личный помощник папы, — немецкий шпион. Так что Капплер велел арестовать его, как только тот ступит на римскую землю. Юнио рассказал мне, что Сансовино, видя приближающихся к нему гестаповцев, проглотил капсулу с цианистым калием, которую носил с собой.

— Он попадет в ад. Все мы попадем в ад, — пробормотал я, не в силах скрыть охватившую меня ярость.

Потом я взял бумагу и карандаш и нарисовал несколько чертежей, указав места, где были размещены оборонные сооружения немцев, и добавив кое-какие комментарии (топографические координаты и прочее), облегчающие обнаружение объектов.

— Договорись о свидании со Смитом и передай ему эти чертежи, — попросил я. — Самое надежное место для встречи — крипта Святой Цецилии. Но будь осторожна, убедись, что за тобой нет слежки. Если тебя схватят, мы оба погибли.

— Не беспокойся, я буду осторожна.

— Еще вот что: Смит, который будет ждать тебя там, — не тот Смит, с каким ты познакомилась на протестантском кладбище. Смит номер один уже давно умер, но у меня все не было подходящего случая, чтобы рассказать тебе правду.

— Сейчас правда уже не имеет никакого значения, тебе не кажется?

Пока я спускался вниз по лестнице на улицу, меня охватило чувство, будто я спускаюсь в ад.

Когда самолет приземлился в аэропорту Темпльхофер, мое внимание привлекло несколько обстоятельств. Во-первых, хорошая сохранность построек. Во-вторых, упрощенная процедура прохождения таможни; похоже, что все прибывавшие в Германию подвергались проверке и досмотру заранее (я, например, не только приехал по приглашению главной строительной компании страны, но и вез с собой подписанную Доллманном сопроводительную записку, в которой сообщалось о том, какой вклад я внес в возведение оборонительных сооружений на юге Италии). В-третьих, царившая здесь атмосфера спокойствия — как будто война являлась событием второстепенной важности. Наконец после короткой беседы в кабинете гестапо мне вручили талоны на питание на целую неделю, и шофер отвез нас в центр города.

Берлин подходил для намерения Гитлера оставить память о себе «в документах из камня». Он привлек к работе одного из самых выдающихся архитекторов Германии — Альберта Шпеера. Ему было поручено превратить провинциальный Берлин в новую столицу, затмевающую по красоте и величию Париж и Вену. Завершение реконструкции планировалось на 1950 год. Предполагалось строительство проспекта, по ширине превосходящего Елисейские Поля, большой арки высотой в восемьдесят метров и что-то вроде дворца съездов, увенчанного куполом в диаметре двести пятьдесят метров. Все сооружения планировалось возводить из камня, учитывая, что они должны были простоять тысячу лет, как и Третий рейх. Тем временем Шпеер занимался строительством новой канцелярии — монументального здания колоссальных размеров, которое собирался завершить в течение года.

Помню, при виде помпезной резиденции правительства на Вильгельмштрассе мне сразу вспомнилась фраза философа Артура Меллера Ван дер Брука: «Монументальность производит то же впечатление, что и великие войны, народные восстания или рождение нации: она освобождает, консолидирует, диктует свою волю и вершит судьбы».

От этой величественной архитектуры действительно захватывало дух, она заставляла человека чувствовать себя маленьким, поражала и пугала. Стиль отличали горизонтальность линий и симметрия, он казался одновременно напыщенным и неоригинальным. Однако, как и в случае с другими произведениями фашистской архитектуры, за этими невыразительными зданиями, похожими на крепости, на самом деле крылась огромная пустота.

Я заметил также, что сады превратили в огороды, на которых росла картошка и прочие овощи.

Осенью 1943 года Берлин уже был столицей побежденной страны, несмотря на то что пропаганда утверждала обратное. Собственно, сам факт моего присутствия здесь подтверждал эту мысль. Мои услуги потребовались компании «Хохтиф» для того, чтобы я помог им превратить город в огромное противовоздушное укрытие, а ведь подобная цель явно шла вразрез с «Германией» Альберта Шпеера.

Несмотря на многочисленные меры по борьбе с несогласными внутри страны (например, заградительные отряды, которые наблюдали за каждым домом), людей, которые не разделяли нацистские идеи, становилось все больше. Как сказал один борец с режимом, страна вела в ту пору двойную жизнь и бок о бок с Германией свастики, военной формы, марширующих колонн тайно существовала еще одна — она присутствовала везде, и вполне ощутимо. Германия походила в то время на ретушированную картину: если аккуратно и терпеливо снять верхний слой, под ним обнаруживается совершенно другая картина, возможно, пострадавшая от ретуши или реставрации, но настоящая, красивая и гармоничная.

С тех пор прошло девять лет, но в ушах у меня до сих пор звучит сигнал тревоги, оповещавший о появлении вражеской авиации, и бесконечный страшный свист бомб. Начиная с середины ноября бомбардировки Берлина усилились. Сначала их осуществляли ВВС Британии, они всегда летали по ночам. Позже берлинское небо стали бороздить летучие крепости американцев, предпочитавших сбрасывать смертоносный груз днем. В результате город превратился в огромный кратер, а многие улицы стали похожи на шрамы. Две трети зданий были разрушены или пострадали. Все, кто мог, покинули город.