Играл с нами и Васька. Белокурый, кудрявый мальчик-ангел. Как страшно он кончит свои дни (путь профессионального вора, тюрьмы, внезапная ранняя гибель), тогда никому не могло привидеться и в самом жутком кошмаре.

Васька был младше меня на три года – малявка! я его едва замечала. Но наши бабушки дружили, и несколько раз я бывала у Васьки дома. Это была тоже расселенная коммуналка, в которой среди множества родных и близких Васьки – многоголосого женского царства – жил в светлой комнате в клетке зеленый говорящий попугай. Он действительно произносил хрипло и раскатисто «хороший мальчик», «привет», а если очень попросишь, то и «здравствуйте, товарищи».

Очень, очень большая в ширину, но при том коротенькая Васькина бабушка и моя знали друг друга «всю жизнь», обе жили в этом доме с юности.

Бабушка, хлопоча на кухне по хозяйству, зорко посматривала в окошко нашего первого этажа и когда видела идущих через двор любимых соседей, кивала и махала им – заходите! И они заходили. «Я на минутку», говорила Васькина бабушка – и стояла в коридоре целую вечность, не раздеваясь и не соглашаясь попить чай. Моя бабушка закончила семь классов, Васькина работала профессором в институте, но говорить они могли часами. Про родных, про соседей, про их родных и что «выкинули» там, а что там. На последнем этаже, четвертом, жила «спекулянтка», с ярко-накрашенными вишневыми губами и фиолетовыми веками – Марина, она резко звонила в звонок и вынимала из блестящей сумки ценные вещи – финские сапоги, колготки, «кофточки». Ее главным клиентом была Верочка, которая Марине всегда радовалась, оживленно мерила принесенные сокровища и иногда даже что-то «брала».

А потом дедушка умер.

От третьего инфаркта, внезапно, в больнице, накануне выписки, жарким июльским днем.

И изменился Арбат.

Все вроде бы шло по-прежнему – варенья, рогалики, холодец. Но без деда словно бы не осталось ничего кроме. Ласковой доброты, невидимо разлитой в воздухе, стало отчетливо меньше. И в самой квартире сделалось вдруг темней, или это просто деревья выросли во дворе?

Вскоре мы переехали со «Ждановской» на Ленинский проспект, родителям очень нравилась наша новая квартира, а я – неожиданно – заскучала по старой. Там было три маленьких комнатки, здесь всего две. О чем только родители думали?

Я сто раз потом бывала на Арбате, как и все, переживала его перерождение из живой улицы в глянцевую, ходила дивиться на хиппи, сидевших прямо на асфальте и что-то наигрывавших на гитаре, а потом привыкла и к такому Арбату. Без троллейбусов и «Зоомагазина», без «Охотника» и кафе-мороженого. Вскоре после смерти бабушки, уже в начале двухтысячных, Верочка с Арбата переехала, продала квартиру давно подстерегавшему лакомый кусок предпринимателю, скупавшему в этом доме все квартиры, одну за одной, и переселилась поближе к нам, на Ленинский.

…Недавно с младшей дочкой мы побывали в театре Вахтангова. На мой вкус, спектакль был шумноват и аляповат, но дочке понравилось. Мы вышли из театра. Стоял пронзительно холодный солнечный ноябрьский день, дул ледяной ветер. Хотелось поскорее спрятаться в тепло, и мы побежали к машине. Но запаркована она была далеко от театра, совсем рядом с тем самым арбатским домом, возле «кружка». И я не выдержала, позвала дочку заглянуть на минутку во «двор, где прошло мое детство». Мы зашли.

Арка осталась прежней, но камень-ведро, которое берегло стены от повозок, исчезло.

Теплые окошки квартиры на первом этаже смотрели холодно, поблескивая стеклопакетами; прежнюю деревянную дверь сменила роскошная, с безвкусной медной ручкой. Мне захотелось вдохнуть знакомого затхлого подъездного запаха, заглянуть в сыроватый проем, затянутый рабицей, дочка дернула ручку – конечно, закрыто.

Домофон. Набрать 17?

Вдоль почужевших окон стояли машины – в нашем детстве они сюда никогда не заезжали. Да и не было их ни у кого. Двор тоже перестал быть двором, превратился в обнесенный высоким железным забором огородик – с пустующей сейчас овальной клумбой, газоном и ярко-розовой лавочкой для сотрудников компании, которая заселилась в бывший Генкин-Андрюшкин дом. Когда-то сверкавшие стекла небоскреба заметно потускнели.

– Где же вы играли? – удивляется дочка.

«Здесь», – показываю я и очень хочу рассказать ей всё, что знаю и помню про это место, – про ящик с перламутровыми пуговицами и двумя запутавшимися в нитках медалями, белокурого поэта в черном пальто и другого поэта, любившего играть в снег, про цветы в очешнике и грелку под одеялом, дедушку, бабушку, белого пушистого песика и петуха над ванной, про щедрые вкусные праздники с пирогами и холодцом, полки с вареньем, запах забродившего вина в дедушкиной комнате, но почему-то не могу. Потом, потом как-нибудь, пусть подрастет немного или просто прочтет однажды этот рассказ.

1.

На балконе небольшой провинциальной гостиницы стоит женщина. Светлые волосы в беспорядке, легкую ночную рубашку шевелит ветер.

Сквозь балконную решетку третьего этажа просунулись ветви акации, растущей у самой стены гостиницы – женщина садится на корточки, окунает в зелень лицо, нюхает, дышит, не ведая: на нее внимательно смотрят.

Старуха в черном, с крепкой палкой и потертой темной сумочкой на локте остановилась под самым балконом и меряет ее взглядом, короткими перебежками – от головы до плеч, от плеч до обнаженных колен, наконец грозно восклицает что-то по-грузински. Женщина поднимает голову, замечает старуху – та ударяет о землю палкой, женщина улыбается в ответ, она не понимает ни слова, но догадывается: старуха недовольна ее внешним видом, и пытается ее успокоить – отрывает белый цветок, кидает вниз. Цветок опускается на асфальт прямо перед старухой, та сейчас же, и так предсказуемо! топчет его тонкой цыплячьей ногой в таком же черном, как и вся ее одежда, мокасине и идет прочь, не оглядываясь и продолжая браниться. Но женщину не сбить. Она приземлилась вчера поздним вечером – оттуда, где стоят морозы, а с низкого неба мчатся ледяные иглы, – и с жадным восторгом глядит на раскинувшийся внизу южный город, пестрые коричневые дома, на цветущие акации.

Ее пробудил аромат – незнакомый, и такой острой свежести, что она соскочила с кровати, растворила балконную дверь и застыла: далеко впереди синели горы. Вершины таяли в сизой дымке, сползающей с пасмурного неба, а у самых ног ее доверчиво улеглись на плитках пола ветви с крупными белыми бутонами. Она склонилась к ним, вдохнула: огурец! пахло огурцом из бабушкиной теплицы. И еще в полураскрытом бутоне прятался аромат травы, только что скошенной, успевшей поваляться на летнем солнце совсем недолго. Могла ли ей помешать старуха?

Пяткам было холодно на ледяном полу, ветерок поддувал совсем не южный, но женщина все стояла, сорвала еще один бутон, начала разминать его в ладонях и снова нюхать.

– Лю-ся!

Женщина вздрогнула. С бутоном, зажатым в кулаке, двинулась обратно.

– Гляди, как огурчик!

Лежавший на высоких гостиничных подушках мужчина откинул одеяло – она засмеялась шутке и пошла к нему, сейчас же забыв и про цветок, и про горы.