О, теперь я всегда буду спешить домой.

Восьмая ведет меня. Шостакович, Бах, Брамс, Моцарт ждут меня! Арки сонетов Петрарки тянутся прозрачной чередой! Зеленый снег Брейгеля с тихим жужжанием тает под ногами, охристый воздух Тёрнера напоминает о рае.

Катя, Антон, Дашенька, отец, мама, надеюсь, вы там – в тепле и покое, плаваете в золотистом, плотном сиянии райских долин, возможно, смотрите на меня.

Но я вас не вижу. Пережить вашу смерть невозможно, нет, большая часть меня погибла вместе с вами. Но мир раздвинул границы, мир развернулся ко мне новыми лицами, стремительно меняющимися выражениями этих лиц. Больше я никогда не останусь один, потому что каждый – мой собеседник; Сократ, Ариосто, апостол Павел, Шопен, Шостакович, Питер де Хох, оба Брейгеля, Кранах, все они теперь мои близкие, живые и мертвые, всякий, чью книгу я готов открыть, в чью мысль вдуматься, чьей живописной фантазией увлечься, в чью фотографию всмотреться, чье письмо перечитать.

Сотни людей оставили мне в дар себя, творенья своего духа, да-да, бессмертного, и свою страсть – к звуку, цвету, форме, цветку, просто к жизни. Я был богачом, я владел сокровищами. Вот что я увидел в моем сне, вот куда принес меня мой гнедой жеребец!

Благодарность торкнулась в грудь и стала расти, поднималась все выше, шире, точно река в половодье, глядящая в весеннее небо. Только бы успеть поговорить с каждым, кого я могу расслышать, каждому успеть кивнуть и улыбнуться в ответ хотя бы без слов, одними глазами.

Ветер на «Ждановской» дул такой, что добивал до Арбата.

Рвал сквозь сумрачный зимний город, по Калининскому, нырял в улицу, вспыхивал серебром в троллейбусных рожках, летел мимо «Самоцветов» и «Охотника», обрушивался в проулок с высоким серо-желтым зданием театра на углу и темнолицым дядькой в тулупе, стоявшим напротив. Обтекал его грубые красные руки. Не замечая: на дощатом грязном ящике перед дядькой лежали, испуская северное сияние, освещая весь этот меркнущий зимний день… не замечая, что там.

Просвистывал сквозь высокую арку, влеплял шлепок гладенькому каменному ведру вверх дном, растущему здесь, чтоб повозка не билась о стену, со стародавних времен. Взлетал по вдавленным низким ступенькам подъезда, ударял в деревянную дверь со всей молодецкой дури. Не тут-то было. Обиженный щенячий взвыв, подхваченный стенами парадного, бессильно таял в бесконечной высоте под потолками.

Арбат стоял крепко. Арбат и был дом, крепость, с обжигающими наваристыми щами, шипящими на чугунной сковороде котлетами – растущими в миске горой, ешь скорей, остынет! Студнем, холодцом, капустой, пирогами, блинами (бабушка), рогаликами, сухариками, тортиком, блинчиками (Верочка), ледяной водой, бьющей из начищенного медного крана – колонка с синим огоньком внутри появилась совсем не сразу. С безмерной добротой слов, рук – дед.

Он единственный разговаривал со мной подолгу. Возвращался с работы светлым апрельским вечером, доставал из кармана черепаховый очечник – ну-ка, где там мои очки? Вот же, дедушка, тут! Щелкает упругая кнопка, а там – цветочки желтенькие вместо очков! В бархатной красной подкладке улегся набранный букетик. Тебе нарвал. Мать-и-мачеха. «Снег вон еще лежит», – строго вступает бабушка. А я нашел. На солнышке уже выросли. Мне? Тебе. Я не могу поверить. Но все, что он делал, было для меня. Кораблик, складной, газетный, поплыл по Москве-реке, куда же он доплывет? До моря. Стишки – неведомые, детские, выкопанные невесть откуда, шуточки бережные. Шоколадки с неизменной девочкой в платочке. На тебя похожа, смотри.

Русский сероглазый крестьянин с мягким лицом потомственного интеллигента. Он приехал в Москву из дальней деревни – однако знал всё, что необходимо для жизни; например, что ребенку нужно дарить цветочки. Что с ребенком важно разговаривать. Рассказывать ему не по книжкам про звезды на небе, что они вовсе не маленькие точки – громадные планеты, и свет их струится на Землю много лет – возможно, и нет той звезды давно, но мы ее видим. И про воздух, почему он такой вкусный весной, и про наш город, как сначала он был весь в деревянных домиках по краям, каменный только в середке, а в одном таком, деревянном, жил раньше он, мой дедушка. Когда только приехал сюда.

Однажды на дне бабушкиного чудесного ящика с пуговицами – всех мастей, с тряпочной шляпкой и металлической, простушками и королевами, сверкающими драгоценными гранями – обнаруживаются две медали, явно давным-давно здесь забытые, окутанные нитками, с черно-оранжевым полосатым верхом. Что это? «Это дедовы, с войны». Так я узнаю, что дедушка воевал. Медали бабушка забирает и прячет – не место им все же среди пуговиц.

Но стоп-стоп. Кому первому воздать мне? С чего начать? Дедушка сам, помимо авторской воли, уже вырос на пороге, с желтыми цветами, а дальше – кому?

Надо бы бабушке, но сначала все же глазированным сыркам.

Дядька появлялся и исчезал на нашей улице напротив театра Вахтангова в согласии со своим таинственным графиком, чаще его не было, но изредка он все-таки оказывался на месте. Нет, он нарочно ждал нас, пока мы с бабушкой вернемся. После «кружка» зайдем в «Диету» за хлебом, я встану в очередь к прилавку, пока бабушка стоит в очереди в кассу, деловито двинемся дальше – картошка кончается, зайдем и за картошкой в пахнущий сухой землей овощной.

По дороге домой дядька подстережет нас – и выпрыгнет. В ушанке, вечном своем истертом тулупе и с сырками в синей серебристой обертке, выложенными на деревянном, не слишком чистом занозистом ребре ящика. Прибережет для нас ровно два. Отрежет на бабушкин вздох: «Последние!»

В магазинах глазированные сырки не продавались. Они прятались в прохладном тайном подвале огромной сырковой семьей. Никто не знал, где именно они живут. Только дядька. Взять сырки днем было невозможно, зато ближе к вечеру, едва первый сумрак касался земли, сырки – ничего не могли с собой поделать – засыпали, укладывались ровными рядами в коробку, дядька беззвучно прокрадывался к ним, похищал два-три и являлся.

«Кружком» называлась прогулка с Надеждой Сергевной, седенькой старушкой в бежевом пальто с желтым меховым воротником. Надежда Сергеевна гуляла в овальном сквере (отсюда и «кружок»), окаймленном низкой узорчатой оградой, возле высокого каменного строения. Дедушка говорил, кивая в его сторону: «Знаешь, что там делают? Мультфильмы!» Действительно, из низких решетчатых окон сочилось иногда таинственное, зеленоватое свечение – мультики не могут же делать при обычном электрическом свете. Много лет спустя, после ремонта и постановки креста, обнаружилось: это строение – церковь! С другой стороны кружка красовался особняк с неизменным милиционером в будочке; позже выяснилось: это резиденция американского посла.

Надежда Сергеевна совсем не похожа на садовских воспитательниц. Во-первых, она старенькая, во-вторых, никогда не ругается, называет меня по имени и разрешает делать всё. Только она немного глупая. Вот вам пример.

Как-то раз Ленка, моя подружка, приходит от врача и приносит на кружок такую красивую, ровную деревянную палочку с овальными закругленьями на концах. Этой палочкой Ленке смотрели горло. Ленка говорит: это не простая палочка, волшебная, знаешь? Но мне не дает. Даже подержать не дает! Я плачу. Дай, дай мне волшебную палочку! Надежда Сергевна уже торопится к нам. «Что ты, не плачь!» – и протягивает мне подобранную с земли веточку дерева: вот тебе волшебная палочка. Глупая Надежда Сергевна, какая же это волшебная?