И однажды Нэля сказала:

— Папа, я согласна.

А Митя будто почувствовал это, и, гуляя с Костиком и ежась от начинающейся осенней сырости, он думал о Нэле. Если раньше он знал, что все проблемы, как ни велики они были, решатся в постели и Нэля снова станет кроткой овечкой, это при ее-то характере! Теперь все было иначе. Что ж, ему придется съехать… Но куда? Он здесь прописан… Митя подумал, что ему надо сказать об этом решительно и твердо — и тестю, и жене. Или что? Они выкинут его с вещами на улицу?

Нэля металась по квартире.

Все валилось из рук. Она сказала отцу — да, и сама порадовалась освобождению… А сейчас вот металась как отравленная мышь…Митя… Он исчезнет из ее жизни навсегда. Появится какой-нибудь «бравый» из папиных подчиненных, который конечно же будет смотреть ей в рот и принимать все ее высказывания за истину в первой инстанции — как бы… Родит она «бравому» ребеночка…

Нэля схватилась за голову. Нет! Никому она никого не родит! Она не хочет никакого «бравого»! Она готова продолжать жить с Митей. Да, она призналась себе в этом. Митя — родной, близкий, ее четвертый (или первый?) ребенок, и она не оставит его никогда.

Это ее крест и ее счастье.

Она так и скажет папе, и если тот рассердится… Что ж, пусть. Пусть устроит ее работать, а детей они сами как-нибудь поднимут. Не может же Митя веки вечные ходить без работы.

Вот так надумала Нэля. Она любила Митю, и в этом была вся ее жизнь.

Через день, заранее удостоверившись, что Мити дома нет, Трофим Глебович заглянул к дочери.

— Дашь рюмочку?.. — подмигнув, попросил он.

Нэля молча налила ему в бокал коньяка.

— А ты, дочка? — спросил он — Давай-ка за твою новую жизнь!

Нэля собралась с силами и сказала:

— Папа, прости, но я остаюсь с Митей.

Она ничего не стала объяснять, зная, что отец не любит объяснений, а особенно оправданий.

Трофим потемнел лицом, сжал бокал, помолчал и отрезал (так он с любимой и единственной дочкой не говорил никогда):

— Дура. Что с дуры взять?! Хлебай дерьмо дальше.

Он хотел еще кое-что добавить, но лишь махнул рукой.

Митя не узнал об этом разговоре и каждый день ждал своего изгнания.

Но стояла тишина — в прямом и переносном смысле.

Трофим Глебович не появлялся и звонил редко.

Митя понял, что прощен. Естественно Нэлей. Не тестем. В тесте он имеет теперь врага не на жизнь, а на смерть.

Через несколько дней пришла из Киева от тещи телеграмма: «Забирайте детей. Устала. Больна.»

Митя полетел и забрал детей.

Митенька стал совсем взрослый — дичок с украинским говорком, Терри — все такой же плакса.

Митенька был высокий, худенький, с дедовым круглым лицом, черными бровями и коротким Нэлиным носиком. Только глаза у него смотрели не настороженно, как у Нэли, и не сердито, как казалось про Трофима, а открыто и нежно.

Глаза у Митеньки были серые, большие, и взгляд, — если можно так сказать, — брал за сердце… То ли особая ранимость, то ли нежность натуры, то ли незлобивость и доброта, а скорее — все вместе, — взывали к миру через эти распахнутые чистые озерца.

И еще Митенька очень смущался. Он не привык к родителям, и сейчас как бы узнавал их наново.

И присматривался к отцу.

А Терри — или Троша, как называл его дед, — вдруг с возрастом стал все больше походить на Митю. Но остался таким же капризным: все ему в Москве было не то и не так, и он, почти не переставая, ныл, что хочет к бабуле.

Нэля впала в стойкий стресс: четверо мужиков на ее голову! Она уже от этого отвыкла — варить, жарить, парить, засаливать, мариновать, не имея под рукой американского разнообразия полуфабрикатов и готовых блюд.

Она стояла на кухне день ото дня, но молчала. Сама захотела так жить! И наверняка отец позвонил маме и заставил ее послать такую телеграмму. Хочет, чтобы Нэля ела то самое, о чем он сказал.

Митя видел, как внимательно следит за ним старший сын, как неуклюже пытается помочь ему — вызывается сходить в магазин, хватается за стиралку, пылесосит квартиру.

Нэля на это сердилась — нечего мальчику заниматься домашней ерундой, лучше почитал бы английскую книжку. О том, что Митя-большой прекрасно знает языки и мог бы заниматься с сыном, Нэлей не было сказано ни слова, будто Митя, кроме русского, не знает ни бум-бум.

Митя не сопротивлялся. Вообще, он стал как бы просто принадлежностью обстановки. Никто с ним особо не разговаривал.

Нэля была занята и постоянно сердита, Митенька отца дико, до полыхания щек, стеснялся, Терри вечно ныл, а Костик — годовалый младенец, какие с ним разговоры…

И никто не знал, даже сам Митя, что старший сын обожает отца еще с самых малых лет. Он казался Митеньке красивым, значительным, умным и неизмеримо «выше» и мамы, и деда, не говоря уже о бабушке. Другая бабушка, Митина мама, внуков своих фактически не знала, как, впрочем, и своего сына. Но не обижалась. Вернее так: обиделась давно и навсегда и об этом постаралась забыть. О нынешней Митиной судьбе ей ничего не было сообщено.

Митенька не знал, что произошло с отцом и почему тот не ходит на работу, но о чем-то догадывался, глядя на мрачную маму и на полностью бессловесного отца. Но странно — это полузнание вовсе не умаляло достоинств отца в глазах Митеньки.

Митя-старший этого не знал, сын казался ему букой.

А Нэля своим проникающим женским взглядом заметила этот трепет сына перед отцом и возмутилась. Не перед дедом! Это было бы понятно! И Митенька, почти все время живший у бабушки в Киеве, редко видевший отца…

Когда первенец был крошкой, Митя им гордился, с ним любил прохаживаться по бульварам, накупал ему в Америке игрушек и книжек…

И вот сын вырос и по-прежнему, а может и больше, любил отца. А тот не замечает этого и вообще не знает, что делать с повзрослевшим сыном. Не посюсюкаешь, не пощекочешь младенчика под закатистый его счастливый визг! Тут надобно другое, а другого у Мити не было, не умел он общаться со взрослыми мальчиками.

Вот если бы девочка…

Нэля расстраивалась не на шутку.

Если будет продолжаться это глупое восхищение, то из Митеньки может вырасти такой же вертопрах, как папаша, и наломает сын в своей жизни еще и больше дров.

Она стала примечать, что Митенька и внешне меняется — появляется Митькино… И голос становится гортанным и срывчатым. Это беспокоило еще больше.

Она решила действовать — не дать же пропасть у нее на глазах хорошему мальчику, ее сыну!

Нужен был повод для действий, и повод очень быстро нашелся.

Митя в сто какой-то раз поехал в Дом на Смоленской.