помост, увенчанный символической короной, над которой висела огромная лампада с изображением имперского двуглавого орла и надписью «Plus Ultra», девизом усопшего монарха. Этот помост был меньше, чем его аналог в Лиме, но богаче украшен, в том числе картинами, изображавшими победы Карла, античных героев и сцены испанского завоевания Мексики. Работали над ним главным образом местные художники индейского происхождения, собранные братом Петром Гентским. Их воззрения отражала ведущая на помост лестница из девяти ступней, напоминавшая девять террас пирамид ацтеков и майя. Весьма вероятно, что так называемые халдейские буквы, которые, по дошедшим до нас сведениям, украшали эту лестницу, были ацтекскими иероглифами[263].

Не менее пышными церемониями обставлялся в Новом Свете приход к власти следующего монарха. После нескольких месяцев траура зачитывалась прокламация о преемнике и под золотым балдахином выставляли его портрет или штандарт. Отсрочка в чествовании нового короля была целиком искусственным приемом, поскольку новость о смерти прежнего монарха и прокламация его преемника обычно прибывали на одном корабле. Улицы украшались яркими шелками и парчой, устанавливалась праздничная атмосфера, появлялись прилавки с мороженым, шоколадом и марципанами. Таким же оживлением сопровождались в Новом Свете и иные добрые вести из метрополии: о браках царственных особ, рождениях и обрядах крещения в их семьях, именинах королей и прочих радостных событиях[264].

Но имелась там и живая имитация монарха. Вице-короли колоний по своему статусу лишь немного уступали королю, которого замещали. Как писал один перуанский клирик, «справедливо будет сказать, что вице-король — это и есть королевская персона, потому что король живет в нем в силу переноса». Нового вице-короля, следовавшего под балдахином, приветствовали как настоящего монарха: чередой триумфальных арок, оформленных как античными, так и ацтекскими или инкскими сюжетами, которые зачастую забавно переплетались — и возникал, например, Одиссей с попугаем на плече. Инаугурация вице-короля становилась поводом для целой недели празднеств, принимавших карнавальный характер, поскольку во главе процессий выступали отпущенные на волю преступники, проститутки и паяцы. В Маниле прибытие губернатора, которой выполнял функции вице-короля, отмечали фейерверками, а также, как обозначено в одной афишке тех времен, «официальными торжествами и спонтанными развлечениями»[265].

Как «представитель и живой образ Его Величества», вице-король должен был держаться царственно — что означало степенные движения, суровое выражение лица и отсутствие излишеств вроде пера на шляпе. С другой стороны, как суррогат монарха он должен был часто показываться на публике. Поэтому в Лиме и Мехико вице-королевские дворцы стояли на главной городской площади, где вице-короли при стечении публики выполняли свои главные церемониальные задачи: присутствовали при аутодафе, приносили ежегодные должностные присяги, принимали поздравления ко дню своего рождения. В обоих дворцах на верхних этажах были устроены высокие окна, через которые вице-король должен был показываться толпе на площади. Для этой же цели в мексиканском дворце имелось не менее 12 балконов[266].

Между тем сама публичность вице-короля парадоксально изобличала несоответствие этого симулякра настоящему венценосцу. На протяжении XVI в. по всей Европе монархи все реже показывались народу. Отчасти это было следствием перехода вслед за бургундским двором на новый изысканный этикет, задачей которого было избавлять правителя от назойливости подданных. Придворные и непридворные, прежде толкавшиеся в королевской спальне и (как жаловался один французский король) одалживавшие королевскую одежду, теперь оттеснялись от монарха на почтительное расстояние, а доступ к нему регулировался строгими правилами. Близость к королю с этого момента зависела от статуса и сама превратилась в показатель высокого положения. Например, блюдо с едой по дороге с кухни на стол монарха могло пройти через 24 пары рук: каждому следующему участнику этой цепочки было дозволено чуть ближе подойти к венценосной особе. Как сухо подметил Евгений Савойский, такое отдаление имело по меньшей мере то преимущество, что королю стало труднее тискать служанок[267].

Однако другим истоком отдаления от подданных была идея, что королевская власть исходит от Бога и потому монарх должен сохранять соответствующую отстраненность. Подобно богу, он был, как гласило одно описание того времени, «совершенным… неизменным в своем величии… вездесущим и столь непостижимым, что никто не может проникнуть в его тайны». Начиная с 1580-х гг. к испанским королям из династии Габсбургов было принято обращаться словом Señor, «Господин» — именно так обращались в молитвах к Богу. Более того, монарх считался не только богоподобным, но и воплощением солнца: король Филипп IV (правил в 1621–1665 гг.) был известен как «король-солнце» задолго до того, как этот титул присвоил себе Людовик XIV. Согласно этой метафоре, и двор, и дворец испанского короля строились как подобие Вселенной, в соответствии с принципами небесной гармонии и механической предсказуемости, так что каждая из малых сфер вращалась согласно своему месту в астрономической иерархии. В этой системе все занятия венценосца были также предопределены и расчислены до такой степени, что, по словам одного посетившего испанский двор французского аристократа, «король точно знал, что будет делать в любой из дней всей своей жизни»[268].

Бургундский придворный этикет, по описаниям современников, сочетал в себе «обожествление, удаление и строгость», но в действительности дело обстояло сложнее. В XV в. бургундские герцоги ценили отстраненность, но отнюдь не хотели терять связь с подданными. Поэтому последний герцог Карл Смелый три вечера в неделю посвящал выслушиванию жалоб от бедняков, к вящей досаде присутствовавших при этом придворных. Формальное принятие бургундского дворцового этикета в Испании, состоявшееся в 1548 г. после нескольких недель переобучения дворцового штата, перенесло этот принцип в испанский королевский протокол. Даже в XVII в. короли Испании несколько раз в неделю выслушивали петиции подданных, а стража у дворцовых ворот была обязана беспрепятственно пропускать всех жалобщиков[269].

Были и другие случаи, по которым королю приходилось показываться на людях: бои быков, выступления наездников, религиозные процессии. Но эти появления режиссировались так, чтобы под королевской мантией нельзя было разглядеть никаких признаков живого человека. Все движения короля были напряженными и вычурными, лицо — застывшим в торжественной суровости; он сохранял полное молчание. Даже наедине со своими министрами в спокойной дворцовой обстановке Филипп IV знаменитым образом придерживался этих правил. Однажды он отчитал жену за то, что та смеялась над трюками паяца, а в другой раз остался невозмутим и недвижим, когда на заседании совета один из министров рухнул замертво, пораженный апоплексическим ударом. Как проницательно замечал некий испанский юрист, придворный этикет превращал самого монарха «в одну только церемонию»[270].

Росла и дистанция между монархом и правительством. Филипп II был, как это называется теперь, микроменеджером: он настолько тщательно вникал в дела и определял мельчайшие детали, что министры и чиновники чувствовали себя