без него беспомощными. В такой маниакальной внимательности современники Филиппа усматривали заботу о стране и стремление править по справедливости. Его сын Филипп III (правил в 1598–1621 гг.) сначала пытался подражать отцу: собирал комиссии, составлял планы захвата Ирландии и вторжения в Африку. Но когда все грандиозные проекты провалились, Филиппа охватили неуверенность и апатия, и с тех пор он препоручал государственные заботы советникам или, все чаще, своему valido — доверенному лицу — герцогу Лерме. Валидо, что-то среднее между фаворитом короля и первым министром, выполнял основной объем королевских обязанностей, а в случае герцога Лермы использовал свое положение еще и для личного обогащения. Но и такой валидо был полезен правителю, и не только как рабочая лошадка. На него всегда можно было свалить вину, если политический курс оказывался неудачным[271].

Valimiento, то есть «правление валидо», продолжилось и в царствование Филиппа IV — его осуществлял граф-герцог де Оливарес, а затем, с середины 1640-х гг., дон Луис де Аро. Их мастерство в деле управления государством позволяло Филиппу IV выполнять церемониальные функции короля, заказывать великие произведения искусства и заниматься тем, что у него получалось лучше всего, — делать внебрачных детей, которых в итоге родилось не меньше 30. Между интрижками Филипп вел активную переписку с левитирующей аббатисой и мистиком Марией Агредской, исповедуясь в грехах плоти и получая советы по государственным вопросам. Мария убеждала его взять бразды правления в свои руки, удалив фаворитов. Ей вторили гранды, которым казалось, что они лишились влияния при дворе. Филипп внял этим увещеваниям и в 1643 г. сместил Оливареса, однако вскоре поставил на его место Луиса де Аро.

Общепринятым в то время было мнение, что король должен править сам, а не передоверять свои обязанности другим. Один из советников Филиппа замечал, что «валимиенто — бич нашей эпохи», потому что порождает интриги, недовольство, измену и разорение. Король получил власть от Бога и должен, следуя Божественному примеру, править лично. Такие обращения к небесному порядку были типичны для испанской монархической литературы. Как объяснял один юрист, монарх является «подобием Бога на земле, и он должен следовать действиям Бога и подражать им». Следовательно, он не может делить свои полномочия с третьими лицами, а должен осуществлять «абсолютную королевскую власть» (poderio real absoluto)[272].

Термин «абсолютизм» возник после Французской революции для описания того типа монархического правления, который имелся во Франции до 1789 г., но прилагательное «абсолютный» восходит к Средним векам. Происходившее от латинского absolutus («дозволенный»), оно употреблялось преимущественно в сфере юриспруденции, описывая власть, которая не ограничена никакими законами. Эта концепция перекликалась с римским правом, полагавшим монаршую волю источником законодательных полномочий, и делала «абсолютную» власть испанской короны высшей правовой инстанцией. Во всяком случае некоторые из королевских чиновников приходили именно к такому заключению. Отсюда возникшие во второй половине XVII в. максимы «Приказ короля — закон», «Его Величество — абсолютный повелитель, любые распоряжения которого должны исполняться немедленно и без обсуждения» и «Королю следует повиноваться как безусловному и самовластному (despótico) господину наших жизней и имущества»[273].

Но это были лишь мнения юристов, поскольку королевская власть была ограничена и в теории, и на практике. Во-первых, все понимали, что законотворчество монарха ограничивают ранее принятые законы и сложившиеся традиции: пренебрежение ими ставило бы под удар гармонию в королевстве, которую монарх обязан охранять. Для иллюстрации этого тезиса королевскую власть часто сравнивали с арфой, струны которой приходится натягивать и ослаблять, чтобы получить мелодичное созвучие всех подданных. Другие авторы уподобляли монархию часовому механизму, который король должен поддерживать в постоянном движении. Ему следует не переизобретать этот механизм, но лишь обслуживать и ремонтировать его.

Отсюда делался вывод, что король обязан считаться с историческими испанскими парламентами — кастильскими кортесами и арагонскими генеральными кортесами. Габсбургские короли Испании никогда не признавали, что налогообложение должно зависеть от того, насколько благосклонно монарх отвечает на жалобы депутатов, но право кастильских кортесов утверждать налоги не оспаривали. На деле монарх и кортесы работали настолько слаженно, что король доверял депутатам следить за королевскими расходами и более того — определять, на что именно тратить казенные деньги. Даже в непокорном Арагоне королевское правительство стремилось к согласию, а не к раздорам, несмотря на то что генеральные кортесы настаивали на пактизме (pactismo) — принципе, по которому Арагон повинуется королю лишь до тех пор, пока тот действует по правилам, установленным самими кортесами[274].

Конечно, во второй половине XVII в. и кастильские, и арагонские кортесы утратили былое влияние и созывались довольно редко. Долгие перерывы были на руку Филиппу IV, поскольку таким образом он экономил немалые средства, необходимые на проведение заседаний, — одни подушки (для удобства депутатов) стоили немыслимых денег. Устраивало такое положение и кастильские города: им не нравилось платить жалованье депутатам, которые все равно брали взятки. Вместе с тем стремление к консенсусу и общему благу все же доминировало, так как король или его фавориты договаривались с более мелкими комиссиями, делегациями или властями отдельных городов страны. Да, декорации поменялись, но исходная посылка, что власть короля осуществляется путем обсуждений и соглашений, оставалась неизменной. Здесь помогал пример французского короля Людовика XIV: даже непокорным арагонским дворянам его непомерные запросы напоминали, что возможны и другие типы монаршего правления, которые могут понравиться им еще меньше[275].

Когда сложившиеся методы коллегиального принятия решений не работали, как это было при графе-герцоге Оливаресе в 1620‒1630-х гг., разлад в обществе воспринимался как закономерный результат. Оливарес стремился повысить налоги и расширить воинскую повинность в некастильских областях Испании, заявляя, что они недоплачивают положенного, но его презрение к историческим правам и процедурам вызвало в 1640 г. мятеж в Каталонии и отделение Португалии. Критики Оливареса не замедлили отметить, что он «пренебрег мудростью и знаниями предков, приобретенными долгим опытом и горькими уроками» и тем самым расстроил «арфу королевств и сообществ»[276].

Падение Оливареса показало пределы возможностей правительства. Испанским королям недоставало сил навязывать свою волю, потому что немалые области государства оставались неподконтрольными монарху. Для пополнения казны правители из поколения в поколение торговали государственными должностями, налоговыми льготами и правами на земли и замки. Большей частью все это доставалось важнейшим городам и представителям верхнего слоя «титулованной» знати, которые обладали практически неограниченной властью в своих обширных владениях. Для защиты целостности таких владений их превращали в майораты, делая невозможным дробление имущества при передаче по наследству. К XVII в. четыре пятых территории Кастилии принадлежало короне, титулованной знати, городам или церкви. Свободные крестьяне теснились на оставшейся земле и постепенно превращались в обремененных долгами арендаторов-издольщиков. Похожим образом мелкие