«Когда я простаивала у магазина в ожидании того, что выдадут продукты, часто ночью, чтобы не пропустить выдачу, со мной часто стояла женщина. Она меня уговаривала пойти к ней. <…> После, в конце войны, эту женщину арестовали. Она ела детей.

Рядом с нами жили соседи. Большая семья. Три дочери, сын ремесленник, двое сыновей 9-10 лет, отец и мать. Так вот они часто приходили к нам и сидели в разных углах, а глаза так и горят. Они смотрели на бабушку, когда она была жива. Бабушка была крупная и невыболевшая. А ночью у них что-то шипело, жарилось. Часто что-то грохало. Я думала, они дрова откуда-то приносят, а они покойников приносили и варили. Бабушка стучала им в стену, кричала: Что вы делаете, люди воюют, а вы едите людей“. Они съели своего младшего сына, а старшего заморили, съедая его паек. Их арестовали в конце войны, кто-то из них проговорился»[530].

«До сих пор отчетливо помню: подвода, всегда одна и та же, везет по улице Калинина трупы. С нее, нагруженной, свесился до пояса труп женщины, руки раскинуты, и волосы – длинные, длинные, черные как смоль – тянутся по снегу мостовой…

Соседские ребята собирали за этой лошадью ее помет, сушили его, потом их мать все нам предлагала: „Попробуйте, это как сухари. У-кусно, у-кусно“. Они ели, мы отказывались» (З.П. Кузнецова, 2015 г.).

«Папа работал на фабрике Белы Куна[531]<…>. Однажды после ночной смены он не пришел домой. Мама заволновалась, послала сестру узнать, что случилось. Зима в том году была очень холодной. Папа шел домой, у него не было сил, он упал в снег и уже замерзал. Сестра с помощью мужчины привела его домой[532]. На следующий день, 1 декабря, его не стало. Последними словами его были: „Мать, я умираю. Выкупи на мою карточку хлеб, накорми дочек“.

Маме во всем помогала сестренка Наташа 14 лет. Она вставала в 4 часа ночи, чтобы занять очередь за хлебом, дежурила на крыше <…>.

27 февраля 1942 года Наташа пошла за водой. Принесла немного воды, заплакала и сказала: „Мама, я больше не могу, у меня нет сил“. Она прилегла на кровать и спокойным голосом сказала: „Прощайте, милые, родные, яумираю“. Я не поверила. Через час я подошла к кровати, Наташа уже скончалась.

5 марта 1942 года умерла мама.

Днем я подошла к ее кровати, думала, что она уснула. Я дотронулась до нее, она была холодной.

Я осталась одна. Выходила только за хлебом. В очередной раз, идя в булочную, я не могла открыть входную дверь. Наш 1-й этаж был очень низкий. Я вылезла через форточку, вошла в парадную. Там, под дверью, лежал труп соседки со второго этажа. В комнату опять пришлось лезть в форточку. Выкупив хлеб, я его тут же съедала и ложилась, накинув на себя два ватных одеяла. Ходила я еле-еле»[533].

«В феврале хлеба уже 150 грамм. Ко дню Красной Армии сушеный картофель и сухой лук»[534].

«Отец воевал на Ленинградском фронте, и это спасло нас от голодной смерти, казармы его воинской части находились где-то в пределах городской черты. <…> В комнате, где мы жили, стоял большой стол. Мы с сестрой головенками не доставали до столешницы, на которой находилась спиртовка, а на ней в маленькой кастрюльке мама подогревала содержимое кулечка, что получала в казарме от отца. „Мама, давай, мы хотим есть…“ – канючили мы и дергали ее за подол платья. Ела ли она сама? Не помню. Мама долго болела, пережила эвакуацию, окончание войны в 1945 году, дождалась возвращения отца с фронта и умерла в 1947 году в возрасте 34 лет. Ощущение и боязнь голода я пронесла через всю мою жизнь»[535].

К середине февраля 1942 г. за деньги «с рук» иногда можно было купить хлеб – 40–50 руб. за 100 г. Рыночные же цены были таковы: килограмм ржаной муки – 600 руб., сливочного или топленого масла – 2000 руб., какой-либо крупы – 600–700 руб., валенки – 700 руб., одно полено дров – 2–3 руб., бутылка керосина («шоферская смесь») – 70 руб., плитка шоколада (100 г) – 250 руб.[536]. В том же месяце в булочных, по дневниковой записи, «хлеб без примесей и проперченный, отпускается по цене за кг 1 руб. 25 коп., ржаной и по 1 руб. 70 коп. из простой пшеничной муки…»[537].

«Когда давали 100 грамм мяса, то съедали его сырым, потому что – что же тут варить-то»[538].

«Выживали еще и те, кто жил „кланами“, с семьей, родственниками. А каково было выживать одиноким? Помню, в школе зашел разговор с приятелями, делились, что у кого в доме. И один рассказал. В их коммунальной квартире жила женщина с двухлетним ребенком, более никого. Видно, случилось, потеряла карточки. Или иная была причина. Не выдержала голода, убила и сварила свою дочь. Кто проходил в коридоре, слышал ее крики: „Кто-нибудь, принесите соли! Не могу есть без соли!“» (Ю.Е. Давыдов).

Из дневниковых записей И.В. Назимова, 26 января – 1 марта 1942 г.:

«Продолжается подбрасывание трупов с вырезанными ягодицами. Этих фактов множество, их не перечислишь. Все они свидетельствуют о борьбе за существование, но самыми дикими, безумными способами».

«Пришел к себе в берлогу[539] в 7 часов вечера. Темно… Отсутствие света парализует все. <…> Становится все тяжелей и тяжелей. Не хватает хлеба в булочных. Очереди по 1000–1500 человек».

«27 января хлеба не было ни в одной из булочных. На следующий день мама стояла с пяти часов утра до двенадцати ночи и не достала. 29 января встал в пять часов утра и пошел за хлебом. В одиннадцать меня сменила мама, в полдень она получила хлеб. Что будет дальше, не знаю, дрова кончаются, на улице мороз до 32 градусов. В комнате холодно, даже будильник мерзнет. Воды нет. Света нет».

«На Петергофской улице найден труп. Голова отсечена, рук и ног нет. Грудная и брюшная полости вскрыты. Явные признаки людоедства. На рынках уже несколько раз обнаруживали продажу человеческого мяса в вареном виде. Чаще обменивают на хлеб».