— Голову, говорят, нашли, а тела остального нет, — криком толковали бабы.

Василий понимал, бабы не только между собой говорят, сколько объявляют всем. Они больше всех нуждаются в порядке на прииске, поэтому и пускают время от времени слухи. Еще недавно кричали, что одного богородского мужика убили за кражу золота, а теперь — что внизу, на устье, спиртоносу отрезали голову и что одну гулящую бабенку привязали старательские жены к дереву, подняв ей юбки над головой, и ее заели комары насмерть, и что скоро со всеми, кто распутничает, так же поступят. Мужики догадывались, что это сплетни, что бабы стараются защитить себя и семьи. Но все невольно стали поосторожней.

— Конечно, лучше хлопнуть кого-нибудь, — хвастливо крикнул бабам Андрей Городилов. — Надо бы этим заняться, попробовать, рука не дрогнет еслиф.

— Начинаем! — суетился в толпе Котяй Овчинников.

— Погоди, вон еще народ! — отвечали из толпы.

Илья залез в ветви дерева и оглядывал прииск сверху. Кругом видны были палатки, балаганы, шалаши из корья, пологи, лодки, колодцы, штольни и разрезы. На соседний сук пониже забрался Василий. Студент пошел бродить по толпе, желая знать, достаточно ли сознательны избиратели.

— Никогда я не думал, что на прииске такое множество народа! Отовсюду лезут и едут, — сказал Вася.

Женщины несли на руках детей. Беднота сошлась, казалось, со всего Амура.

Никита Жеребцов вышел из толпы и хотел что-то сказать, но в это время на пень залез благообразный старик в поддевке и в белой косоворотке. Толпа стала стихать. Старик махнул успокоительно рукой Никите. Обращаясь к толпе, он сказал, что надо выбирать одну власть, установить порядки, правила отвода земли и назначить десятских.

— И чтобы строгая власть была, без баловства! — выкрикнул Пахом.

— А кто это такой? — заговорили в толпе.

— Это сам Голованов!

Старик держался уверенно, словно кем-то назначен был управлять выборами и распоряжаться.

— Но, может, нам к настоящей власти обратиться? — сладко и нараспев продолжал благообразный старичок, поглаживая лысину. Толпа зашумела.

— Тяни этого соловья с пня! — крикнул Налим.

Старик поглядел на него, снисходительно улыбаясь. Налим смешался и притих.

— Видно, что пожелаете свои власти! — покачал старичок головой.

— Он нам вчера про Желтугу рассказывал, какие там были порядки, — говорил за спиной Пахома женский голос таким шепотом, что слышно было по всей толпе.

Пахом оглянулся. Баба-гренадер — Ксенька Ломова стояла со своим мужем. Многие бабы стояли подле своих мужей по всей толпе, словно собрались в гости или готовились парами плясать.

Острый, вздернутый нос Ксеньки то и дело поворачивался в разные стороны. Налим потянулся что-то ей сказать. Ксенька шагнула крупным солдатским шагом. Ноги у нее длинные, в сапогах. Налим что-то сбрехнул. Ксенька покраснела, фыркнула и крупно шагнула прочь от него к мужу, который щурился, видно еще не в силах уразуметь все, что тут происходит.

Насупленный Никита Жеребцов, со сжатыми в одну черту бровями, белобрысый Городилов Андрюшка, с румянцем до ушей, опухший городской в очках и великан Котяй Овчинников держались вместе.

… Утром Никита зашел в шалаш к парикмахеру. У китайцев в артели был искусный мастер: брил, стриг, мыл голову, чистил в ушах. Никите надо было прифорситься. По праздникам у китайца кипела вода в котле и в чайнике, можно было получить намоченное в кипятке полотенце, вытереть лицо, лысину, под мышками, грудь и заплатить за все это удовольствие пять копеек, после чего парикмахер опять клал полотенце обратно в котел.

Несмотря на ранний час, у китайца уже кто-то охорашивался. Никита издали разглядел знакомую спину и лысину.

Желтугинский президент закончил бритье, встал, любезно улыбнулся и поклонился Никите.

— Почтение нижайшее! — густо сказал Жеребцов и добавил тихо: — Послано было вам с полнеющим уважением. Не то еще будет! По крайности Силина… На худой конец!

Голованов испуганно покосился.

— Че-то я глуховат и недослышу, простите…

— Пожалуйста, уж примите от нас…

— Ничего не знаю… Да я и дома не был.

— Да еще вчера послали…

— Да, и мне тоже пришлось стричься! — ответил Голованов. Он, улыбаясь, подал руку, поклонился низко и ушел.

«Этот себе цену знает! — подумал Никита, усаживаясь на пень, покрытый старой дабовой курткой. — Голованов цену себе набивает? Ну, погоди!..» Никита умел ждать. Но умел при случае крепко зажать любого, умел сбить того, кто встанет поперек дороги, умел и отомстить, подолгу помнил зло, не подавая вида.

Китаец выстриг Никите в носу и спросил:

— Че еще?

— Как че? Подстричься надо.

Китаец не стал трогать бороды и слегка подстриг волосы.

— Сколько тебе?

— Бешена деньга! — ответил китаец любезно. — Плати не надо. В долг!

Никита улыбнулся. «Умный китаец!»

Парикмахер, видимо, догадывался, что Никиту выберут.

И вот Голованов стоял на широком кедровом пне, на котором могли поместиться сразу человек пять, и уже руководил огромным и буйным сборищем.

— Ну, кого же брать атаманом? — спросил он, обращаясь к толпе.

— Бормотова Пахома, — сказал чей-то голос.

— Бормотова! — поддержал вятич Ломов. Бормотов стоял как раз перед ним, и неудобно было не помяпуть хорошего знакомого, когда его кто-то уже выкликнул. Ломов крикнул его фамилию из вежливости и сразу же получил в бок тычка от Ксеньки.

Беднота из артели, работавшей на Силинской стороне подле бормотовского участка, дружно поддержала Ломова.

— Силина! — крикнул Котяй Овчинников.

— Силин уехал с прииска, — деловито ответили ему. — Жеребцова!

— Жеребцова!

— Жеребцова! — кричали несколько голосов сзади.

Жеребцов залез на ровно срезанную продольной пилой площадку кедрового пня.

— Я сам из старателей! — объявил он. — И стою за вольный порядок! Надо дать порядок тому, кто трудится. Кроме лихих людей, каждого можем сюда допустить. Каждый может мыть… Надо запретить драки, воров гнать, разврат искоренить… Это себя должен соблюдать каждый. Главное — господа бога помнить.

Он еще что-то говорил, поворачиваясь во все стороны, и поэтому стало плохо слышно.

— На Силинской стороне живем. Пусть и будет Силин старостой, — говорили в толпе.

— А где же Кузнецов? — с таким видом, словно его осенило, спросил воронежский мужик Сапогов и, сняв шапку, вытер вспотевший лоб. Лицо его в сетке густых морщин казалось дряблым и болезненным.

Но никто не отозвался.