Самым заметным примером оказалась Хэмпстедская пустошь, принадлежавшая семейству Мэрион-Уилсон. К середине XIX века возвышенности Ислингтона и Хайгейта в основном исчезли под тоннами кирпича и раствора, равно как и Гринвич к востоку и Сиднем к югу. После запуска железной дороги и введения официальных выходных дней (в 1871 году) пассажиры хлынули на отдых рекой. Сцены на плакатах с изображением Хэмпстедской пустоши живо напоминают пляж в Брайтоне; можно увидеть даже полицейских, протискивающихся сквозь толпу в погоне за воришками.

С 1820-х годов семейство Мэрион-Уилсон подавало в парламент петиции о принятии законодательного акта, который бы закрыл для посещения участок вокруг наивысшей точки Хэмпстедской пустоши, а также другие пригородные поместья. Но в Хэмпстеде они столкнулись с оппозицией вовсе не парламентской, зато дружной и единодушной. Хэмпстедская пустошь была священной землей. Мистер Пиквик у Диккенса выступал с докладом на тему «Размышления об истоках Хэмпстедских прудов». Поэт Джон Китс писал о пустоши: «Тот, кто томился в городском плену, / С восторгом сладким погружает взор / В небес успокоительный простор»[124]. Художник Джон Констебл говорил, что вид Лондона, открывающийся из Хэмпстеда, «не имеет себе равных в Европе». К самой великосветской в истории Лондона протестной кампании присоединились Шелли, Байрон, Лэм, Хэзлитт[125], а также радикал Ли Хант[126], заключенный в тюрьму за нападки в печати на принца-регента. Из своей камеры Хант послал друзьям сонет, где прославлял:

В добавление ко всему сэр Томас Мэрион-Уилсон, тогдашний глава семьи, столкнулся с тем, что в Хэмпстеде поселились самые богатые из тех лондонцев, что выезжали на выходные на природу. Раз заявив свое право наслаждаться холмами и полями Хэмпстеда, банкиры, стряпчие и пэры не желали делиться с прочими. В 1871 году наконец удалось прийти к компромиссу: Мэрион-Уилсонам разрешили застроить виллами улицу, позднее названную Фицджон-авеню, а обширную территорию к северу и востоку от деревни Столичное управление работ выкупило и закрепило ее статус как публичной зоны отдыха. Ярая участница кампании Октавия Хилл[128] не смогла спасти поля в той части Хэмпстеда, что носит название Суисс-Коттедж, однако десятью годами позже к Хэмпстедской пустоши были добавлены поля Парламент-хилла на границе Хайгейта. На пустоши планировалось разбить декоративные сады, но Столичное управление работ пожалело денег и предложило своим служителям просто «бродить вокруг, разбрасывая семена утесника». Получилась «дикая» пустошь, и в этой дикости как раз и заключается магия Хэмпстеда.

За отгремевшей на северных высотах битвой за Хэмпстед последовали другие войны. К началу 1860-х годов было образовано Общество по сохранению общинных земель в окрестностях Лондона, а в 1866 году проведен закон, запрещающий впредь закрывать поместья от посетителей. В результате давления Столичное управление работ в 1845 году приобрело Виктория-парк, а в 1858 году – поля Баттерси. Затем парками обзавелись Блэкхит, Хакни-Даунс, Клапем-Коммон, Тутинг-Бек и Эппингский лес. И все же Лондон отставал в этом от других городов сравнимого размера; зато у многих, если не у большинства его жителей был собственный задний дворик с садом. А лондонская улица сама по себе могла быть местом для отдыха.

Несмотря на всю поступь прогресса, в Лондоне все еще были районы, где царили крайняя бедность и скученность. Посетив город в 1862 году, Достоевский был потрясен его контрастами. Он был в восторге от газового освещения, толкотни на тротуарах, свободного общения богатых и бедных, но его ужасали уличные нищие и в особенности проститутки Вест-Энда. Среди них были и совсем юные, приведенные на Хеймаркет матерями: «Маленькие девочки… хватают вас за руку и просят, чтоб вы шли с ними»[129]. Далее писатель упоминает девочку, «всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую… в синяках». По оценкам, в это время в Лондоне было около 20 000 проституток. Их печальное положение ужасало даже сурового Гладстона, который имел обыкновение ночью выходить на улицы, предлагая встреченным женщинам легкого поведения работу и жилье.

Старейшиной социальных реформаторов Викторианской эпохи был ранний представитель социологии Чарльз Бут, чьи помощники и помощницы, в их числе социалистка Беатрис Уэбб и экономистка, защитница права женщин на трудоустройство Клара Коллет, прочесывали городские улицы в поисках данных. Они сгруппировали улицы города по социальному положению, нанесли данные на карту, и Лондон узнал, какая нищета царила буквально в нескольких ярдах от границ «великих землевладений». В своей первой работе «Жизнь и труд населения Лондона» (Life and Labour of the People; 1889) Бут установил, что главной причиной бедности являлся поденный характер труда в Лондоне. Он не только педантично записывал собранные данные, но и снабжал их душераздирающими комментариями. Он писал, что народ империи должен знать: английские трущобы похожи на африканские джунгли «и населением – карликами, потерявшими человеческий облик, – и рабством, в котором они находятся». В бедности, по подсчетам Бута, жила одна треть лондонцев, хотя он и признавал, что те, кого он отнес к самой низкой категории – жители «Лондона изгоев… низшего, порочного, полукриминального», – составляют, вероятно, не более 2 % населения Восточного Лондона.

Диккенс до самого конца своей писательской деятельности в 1860-х годах тоже бичевал не только трущобы Вест-Энда, но и редко попадавшие на страницы печати вертепы, расположенные вдоль Темзы. Остров Джекоба, на котором жил Феджин в «Оливере Твисте», действительно существовал и находился в Бермондси. Диккенс описывает его так: «Шаткие деревянные галереи вдоль задних стен, общие для пяти-шести домов, с дырами в полах, сквозь которые виден ил… комнаты, такие маленькие, такие жалкие, такие тесные, что воздух кажется слишком зараженным даже для той грязи и мерзости, какую они скрывают». Здесь, по словам писателя, были собраны «все отвратительные признаки нищеты, всякая грязь, гниль, отбросы»[130].