Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы судьба привела его на подмостки театра, мог бы захватить игрой актера-трагика. Именно был бы он трагиком, а не комиком. Это уж я хорошо знаю, можете мне поверить.
Умение строить рассказ, не только смотреть, но и видеть, способность жить чужими радостями и болями, проникать в глубины души могли привести его и в литературу.
Не сомневаюсь, что писал бы он только взволнованно. Приспособленчества и угодничества не терпел, ложь ненавидел, был во всем строг к себе и к другим. Писательская жизнь его была бы не только радостью, но и мукой, но был бы он одухотворен и чист в работе, как в поле, на ниве, на всех работах, которые в жизни переделал.
Да что с того, когда в жизни он мог петь только на клиросе по праздникам и воскресеньям! Да что с того, когда в детстве не мог он учиться удивительному в своей красоте украинскому языку, должен был учиться языку чужому, а темперамент оратора мог показывать лишь на сходках! Да что с того, коли дирижировать он мог только маленьким церковным хором. Да и тут ему не повезло: наша мама не дала «развернуться» таланту. Походил он было на спевки смешанного, из мужчин и женщин составленного хора, а мама с детворой сидела дома. Вот она и запротестовала, выдвигая важный аргумент: батько, мол, не просто хором дирижирует да учит петь, а еще и на белые девичьи зубы заглядывается. Пришлось-таки после одного серьезного конфликта отказаться от дирижерской карьеры…
Не потому ли вижу я тоску в его глазах? Тоску по прекрасному и великому, по тому, что вырывает людей из серых будней.
Что сказать? Синяя птица его мечты, его возможностей и порывов пролетела мимо него к далеким лазоревым далям, не уронив с крыла ни одного перышка.
Не потому ли еще всегда в его глазах вижу я печать тоски?..
ВЕСЕННИЙ ДЫМ
Сладким он кажется мне!
Как только стаивали в долинах и на горах снега вокруг Дубового, как только ласковое солнце прогревало землю, а с полонин прилетали теплые ветры, мы выходили на ниву перед нашей старой хатой. Кукурузные стебли торчали с самой осени — поникшие, трухлявые и шершавые от дождей и мороза. Чтобы снова вспахать ниву, надо было сперва очистить ее и привести в порядок. Эта работа принадлежала нам, детям. Разве не с нее начинали мы приучаться к земле, привыкать к работе хлебороба? Разве не отсюда починались наши весны в селе? Те самые весны, что приносят благородное и очищающее душу беспокойство каждому, кто помнит: она, мать-земля, не только любит ласку, но и сама щедра и ласкова к каждому, кто не ленив в работе.
Мотыгой мы выкапывали стебли, заботливо стряхивали, оббивали землю с корней, чтоб стебли скорее просыхали и легче потом сгорали. Да еще нам мама говорила, что жечь землю на костре — незамолимый грех, что земля тогда чует кривду и плохо родит. Может, то была всего лишь наивная мамина хитрость, чтоб мы старательнее стряхивали грунт и не выжигали плодородия из почвы. Но в мамину правду мы верили, как верят в святость.
Старшие копали, младшие сносили в кучи. Каждому из детей была работа. Все на ниве были захвачены вдохновением. Ведь мы встречали весну, чуяли тревогу и благородное беспокойство весны.
Нива уже стелилась гладкой, отдохнувшей пашней, уже по ней кучками-шатрами серело просохшее на ветру и солнце будылье. И мы ждали того праздничного момента, когда мама позволит зажечь огонь.
Сначала белый-белый дым вздымался над нашей нивой. И нам казалось, что нива оживает. Дым клубился кудрявой тучей, склонялся к пашне гривой разгоряченного коня, медленно тянулся кверху, покуда грива не расчесывалась ветром, не взметалась под охапками стеблей красное, предвечернее пламя. Нива теперь уже жила. И было в этом что-то удивительное, колдовское, таинственное. Пахло дымом весны, который уже предвещает новое прорастание, новое цветение, новый урожай.
Тихо, незаметно вечерние сумерки окутывали село, а нивы все еще светили кострами — не мы одни собирались встречать весну! А небо светило звездами, мигало и дивилось на землю месяцем. Тересва шумела явственней, будто тоже чуяла весну — бодрилась. И во всем было так много от тайны рождения, от тайны прорастания.
В хату нам не хотелось. Мы носились вокруг костров, даром что костер грел только грудь, а плечи мерзли: полонины к ночи еще дышали холодом. Но разве после долгой холодной зимы не грела нас и радость первых по-настоящему теплых дней? Что там вечера!.. Пускай себе и с холодами!
Наконец мама дозывалась нас до дому.
У порога ждала нас тепло нагретая в большом горшке вода. Один другому сливал кружкой на руки, на лицо, на шею. Мы умывались неохотно — были усталые. Но сколько мы ни намыливались, как тщательно ни терли лица и руки твердыми конопляными рушниками, дым оставался с нами. Дымом пахли руки, когда мы несли ко рту ломоть хлеба, с дымом мы и ужинали, и ложились спать. И какой же был он сладкий!
С нетерпением всегда я ждал и любил те дни, когда приходил к нам дед Федор пахать волами ниву. На участке у нас стоял воз, мы, маленькие, игрались на нем, покрикивали на воображаемых волов, в то время как дедовы волы пахали. За плугом шел наш батько. Он надежно держал чепиги, а я восхищался, гордился им, и только одного понять не мог: с чего это он именно весной таким становится торжественным и праздничным? Только когда года минули, когда пришло познание мира, я все понял: батько мой не просто трудился на земле — он творил. Творил вдохновенно, возвышенно, и работа его обращалась в праздник.
Дед Федор вел волов за налыгач — для пожилого человека это полегче было, чем за чепиги держаться. Наигравшись, напрыгавшись на возу, я хватался за палку и бежал на ниву погонять волов. Правда, погонять их не надо было: они свое дело знали — и порядок в борозде. Так степенно, так важно ступали они на ниве, будто и сами чуяли радость весенней пахоты. Еще бы! На селе весна — для скотинки радость!
На шляпах у деда и батьки торчало по зеленой веточке орешника. Им на Верховине убирались хаты на праздник, а мужчины украшались тем орешником один раз в году — на ниве, во время пахоты. И что бы вы думали, с какой целью? Для чего? А зеленый тот отросточек отводил гром и палящие молнии, град