Радовский, Лесник и Монтёр шли следом, неподалёку. Иногда, оглядываясь, Смирнов видел их сосредоточенные лица. Однажды он заметил знак Радовского: тот махнул рукой. Жест означал: немедленно присоединиться к основной группе.

– Влас, – тихо позвал напарника Смирнов, – Старшина приказывает: оставить носилки и – срочно к нему.

– Да пошёл он!.. Что он, не видит, что кругом делается?

Сердце Смирнова застучало так, как билось оно однажды на реке Шане и потом, когда он вытаскивал раненого старшину Нелюбина. Влас, понял он, тоже почувствовал свободу. Странное ощущение испытывали они, пленные, попавшие, по сути дела, добровольно в одно из формирований Русского корпуса. Ещё вчера, находясь в тылу, в боевой группе Радовского, многие чувствовали себя по-прежнему в плену. И вот снова попали к своим. Однако и здесь, среди родных лиц, не ощущалось той, прежней, свободы…

Впереди показалась поляна. Колонна стихийно начала разделяться на два потока. Один устремился правее в обход поляны, другой – левее. На поляне изредка рвались мины.

Когда наконец остановились на отдых, Маковицкая позвала старшину Нелюбина и попросила подать полевую санитарную сумку.

– Надо осмотреть её. Возможно, необходима срочная операция. – И она кивнула на девушку, лежавшую неподалёку на носилках.

– Да где же вам, Фаина Ростиславна? У вас же руки дрожат. Вы головы поднять не можете, – подпихивая под её голову полу шинели, бормотал Нелюбин.

– Откройте сумку, достаньте шприц и сделайте мне укол вот из этой ампулы.

Маковицкая смотрела на старшину Нелюбина собранным, сосредоточенным взглядом. И жесты её, когда она указывала, где что взять в её сумке, казались уверенными настолько, что старшина Нелюбин быстро стал выполнять всё, что она приказывала.

– А ну-ка, дай сюда, – глядя на трясущиеся пальцы старшины, сказал Воронцов, выхватил у него шприц и пузырёк с прозрачной жидкостью, но оглядел лежавших вокруг бойцов, многие из которых спали, и спросил: – Кто может правильно сделать укол?

– Я могу, – поднял руку Радовский.

– Давай, старшина, быстрей действуй.

– Это – морфий, – вбирая в шприц содержимое ампулы, сказал Радовский.

– Я должна встать. Вы делаете всё правильно. – Маковицкая смотрела на него, как смотрят на человека, которого забыли, но которого мучительно хочется вспомнить. – Вы фельдшер?

– Нет. Я солдат.

– Вы не простой солдат.

Он сделал укол.

– Это поможет вам только на полчаса.

– Полчаса я могу работать. Этого – достаточно. Вы будете мне ассистировать. Хорошо?

– Хорошо, – кивнул он.

Радовский вдруг понял, что всех их, в этом двусмысленном для них беге, захватил какой-то космический вихрь. Нечто похожее на то, что он испытывал в своей жизни всего несколько раз. Впервые – в детстве, в уездном городе на ярмарке, когда дородная девка, торговавшая блинами, приветливо улыбаясь, протянула ему завёрнутый в трубочку ароматный блин, как ему показалось, самый румяный и вкусный, которые были у неё в высокой стопе под холстинкой. Хрустящая блинная трубочка внутри была залита мёдом. Он откусывал от трубочки и облизывал мёд, боясь, что он польётся на подбородок, на чистую нарядную рубашку, по вороту расшитую красным узором – мелкими, как комарики, кониками и крестиками. Потеряв из виду родителей, он бродил по торгу, смотрел на хмельных добродушных мужиков, на довольных купцов, на цыган с чёрными нездешними глазами, крутившихся возле коней, на маленького старичка, показывавшего цветные картинки и книжки, и всё, происходившее вокруг, казалось началом какой-то новой и радостной жизни, которой не будет конца и в которой всегда будет и добрая опрятная девка с горкой блинов, и вкус терпкого гречишного мёда во рту, и чистая рубашка с алыми кониками-комариками по вороту… Именно тогда впервые нахлынуло внезапное чувство, что и он, Георгий Радовский, никакой не барчук, а просто деревенский мальчик из усадьбы, часть этого весёлого разноцветного муравейника. И ему тоже хотелось вместе со всеми быть весёлым, как хлебные откупщики, добрым, как та девка с блинами, и отчаянным, хитрым, как те цыгане, которые азартно сбивали цену на приглянувшегося жеребца. Потом, точно такое же, он пережил под берёзами и соснами сельского кладбища, над могилами родителей, когда приходской батюшка отец Сергий служил литию и на службу собрался почти весь приход. Церквушка к тому времени была уже заперта на замок, а службы запрещены. Он видел лица людей, которые служили его родителям, видел седые головы немощных стариков, которые служили его дедам, и на глазах его выступали слёзы. Он готов был обнять их всех и попросить у каждого из них прощение, и видел, что и они готовы сделать то же. Так и простоял он в том озарении-трепете час или два, пока кто-то не окликнул, что пора, что надо куда-то идти. А потом, придя домой, обошёл разорённые комнаты, лёг на какую-то пыльную лавку и проспал почти сутки… Нет, кажется, был и ещё один миг. И ещё раз трепетала его душа общим трепетом: они вошли в станицу, пришло известие, что красные подходят, через час-другой необходимо развернуть полк по берегу реки, чтобы встретить их огнём; а в станице в это время в белой-пребелой церкви шла служба. Они вошли в храм всей ротой. Солдаты, офицеры, батарейцы. Набились – видимо-невидимо. Батюшка, увидев нежданных-негаданных прихожан в таком количестве, стал благословлять, всё их воинство и каждого в отдельности. И каждый из них тогда, в храме, в другом, независимо от звания, ранга и сословия, почувствовал кровного брата… И через час никого не потеряли в бою.

Но тогда это необычное состояние длилось недолго, всего минуты или час-другой. Теперь же он чувствовал, что то, что прежде он испытывал как некую медитацию, как проникновение в суть, в небесную плоть молитвы, становится частью его жизни, воплощается буквально – в событиях, в действиях, его, Георгия Алексеевича Радовского, и его людей, у которых тоже есть имена, отчества и фамилии, а также во всём, происходящем вокруг, где он со своей группой и задачей совсем не случайная пылинка.

– Нам не должны мешать. – Маковицкая вытерла испарину со лба, разрезанного наискось тонкой кривой морщинкой, которая теперь подчёркивала не только усталость, но и некий внутренний надлом. – Следите за моим состоянием. Возможно, потребуется ещё один укол. Приготовьте всё необходимое. Я дам знать.

Раненая девушка лежала ничком на носилках. Они стащили с неё шинель, разрезали гимнастёрку. Её трясло сильной дрожью, похожей на малярийную лихорадку.

– Протрите вокруг раны. Марля… Спирт… Как хорошо, что всё это пригодилось. Побыстрее. – Маковицкая стояла рядом, на коленях. – Вы не простой солдат…

Он молчал.

– Возможно, вам придётся перевязывать её без меня. Смотрите. Пуля попала в ребро. Надо убрать осколки раздробленной кости.

Движения её были скупы и точны.

– Видите, пуля ушла выше. Надо сделать надрез. Держите тампон. Внутренние органы не повреждены. Если не начнётся сепсис, она выживет. Возьмите пулю. Вот она, видите? У меня руки дрожат. Видимо, уже пора. Сделайте мне ещё один укол.